Читать интересную книгу Большое кочевье - Анатолий Буйлов

— А-а, Колья приходили! Ну как, Колья, оленчики? Хорошо, да? Окси! — Аханя, пьяно покачнувшись, умиленно заулыбался. — Ти, Колья, ма-ла-деец, ти, Колья, кушай, кушай!.. Васька Шумков у нас были — самолет были… Васька весь пыжик у нас забирали — много водка давали нам. Один бутилька — один пыжик. Эти Васька иво шибка хитрует! Иво серавно как лиса, только хвост нету…

Долганов молча сидел перед столиком, безвольно опустив на грудь свою большую голову. Костя с Афоней уже спали. Захмелевшая Улита, вопреки своей привычке экономить лепешки и сахар, вывалила теперь все это добро на стол грудой. Неверными движениями она подливала пастухам водку и, жеманно поводя плечами, скрипуче глуповато хихикала.

Николка был голоден, но, взглянув на вывалянное в оленьей шерсти недоваренное мясо, отказался есть. Не любил он таких застолий, не любил пьяных, при виде их он испытывал желание закрыть глаза, заткнуть уши и бежать прочь от этих сумасшедших людей, которых до этого он очень любил и уважал.

Наскоро попив чаю, прихватив с собой лепешку и сахар, он ушел обратно в стадо.

Два дня пили пастухи шумковскую водку, еще один день мучились с похмелья, а на четвертый день обнаружили в стаде пропажу оленей. Не углядел Николка, как ни бегал вокруг стада, как ни караулил его, да и где одному человеку, особенно в летнюю пору, удержать этакую прорву оленей? Он делал все, что мог, не спал две ночи, а днем разморило солнечным теплом — прямо на пастбище и уснул, уткнув голову между кочек.

В тот же день Долганов с Афанасием пустились вдогонку за беглецами. Вернулись они через два дня усталые и хмурые.

— Ушли олени к морю, — виновато сказал Долганов. — Не смогли их догнать. Нигде не задерживались — так все время бегом и бегом… Голов пятьсот, не меньше.

Чай пили в гнетущей тишине, пряча друг от друга глаза. Каждый сознавал свою вину, но виноватее всех чувствовал себя бригадир, он был подавлен. Напившись чая, Долганов опрокинул чашку кверху дном, не поднимая головы, промолвил:

— Завтра надо десять ездовых поймать, пусть двое палатку возьмут, еды на месяц — и отправляются к морю. Если олени не успеют через Яму переплыть, можно их вернуть в стадо, если переплывут на ту сторону — назад не вернешь их. Значит, придется их пасти возле моря до морозов, пока реки не встанут… Во-от… Я бы пошел вдогон, да мне надо здесь быть. Так что сами решайте, кто пойдет…

— Я пойду! — торопливо вызвался Николка.

Долганов кивнул:

— Хорошо. Кто еще?

— Ну, я могу пойти, — неуверенно сказал Костя, хорошо представлявший себе все трудности предстоящего дела.

— Тогда собирайтесь, завтра в дорогу.

Под сенью могучих тополей торопливо бежит, спотыкаясь о камни, звонкий безымянный ручей. Солнечные лучи, пронзая густую листву, рассыпались на дне его узорчатой янтарной сетью. Вдоль берега вьется знакомая Николке тропинка. Размеренно покачивая вьюками, идут по ней ездовые олени — кустистые рога их обшиты темным бархатом, сухо пощелкивают копыта, побрякивают железные, сделанные из консервных банок ботала, и в такт этим звукам неустанно поет свою песню ручей, и слышится в ней, в этой песне, то детски невинный лепет, то вкрадчивый девичий смех, то обиженный капризный плач. Но иногда ручей шумит негодующе, обходя каменные заторы, злобно вышвыривая на берег пену и брызги, торопясь к далекой полноводной реке и еще дальше, в необъятную ширь студеного моря.

«Эх, превратиться бы сейчас в белую пену и плыть бы, и плыть, — мечтательно думает Николка, устало переставляя натруженные ноги. — Или в листочек бы вон в тот превратиться, — продолжал рассуждать он, следя за продолговатым ивовым листочком, плывущим по стремнине. Вот мы скоро остановимся, будем чай пить, потом палатку поставим, а листок все будет плыть и плыть и доплывет, быть может, до моря раньше нас. Впрочем, чему тут завидовать? Ведь он ничего не видит и не чувствует, а мы все видим и чувствуем…» И кто знает, в какие бы еще дебри забрели путаные Николкины мысли, если бы не вспугнула их вылетевшая из-под оленьих копыт куропатка. Олени шарахнулись в сторону, и мысли погасли, оборвались, как обрывается на самом интересном месте кинолента: хочешь — склеивай и крути дальше, хочешь — другую кассету заряжай, времени хватит и на то, и на другое, и на третье — долог летний день в северной тайге, но еще длинней таежные тропы — кажется, нет им ни конца, ни края, то исчезая, то появляясь вновь, пересекая друг друга, они напоминают перепутанные нити, но так может показаться лишь несведущему человеку. Николка знает, что каждая тропа имеет свое назначение: по одной из них кто-то ходит на водопой, по другой — на охоту. Все эти тропы связаны друг с другом, как нити паутины, можно запутаться в них и погибнуть, подобно насекомому, но, если умеешь ходить прямо и мыслить ясно, непременно выйдешь по ним в мир огромный и желанный, окутанный голубым сиянием, с розовым морем, с теплым ласковым ветром, с тихим плеском прозрачных волн.

Ритмично позвякивают колокольцы, торопливо пощелкивают копыта, мягко стелется под ноги звериная тропа — не день и не два шагать Николке к морю, но в мыслях он давно уже стоит на морском берегу и слышит шорох волн.

На пятый день пастухи достигли того места, где олени-беглецы переправились через Яму, — на желтой сырой глине четко виднелись отпечатки сотен копыт. Река в этом месте была широкая и глубокая. О том, чтобы перебрести ее, не могло быть и речи.

— Все! Теперь их не вернешь обратно! — безнадежно махнул рукой Костя. — Теперь они до самого моря драпать будут без оглядки. Пойдем вниз по Яме до поселка. Там нас рыбаки переправят на ту сторону. Около поселка табор поставим. Я схожу к председателю, скажу ему, что оленчики убежали и мы их догоняем, — может, еще одного помощника дадут.

Благополучно переправившись с помощью рыбаков на другую сторону, пастухи вновь поднялись вверх по берегу реки и километрах в семи от поселка разбили табор. Костя ушел в поселок, пообещав вернуться к вечеру следующего дня. Николка остался караулить ездовых. Впервые предстояло ему ночевать в палатке одному.

Проводив Костю, он долго стоял перед входом в палатку, напряженно слушал. Бряцали колокольцами ездовые, волоча по кустам деревянные колодки; изредка доносился приглушенный стрекот колхозной электростанции, шуршали мыши в траве, темнели вокруг стланиковые кусты, чуть покачиваясь, будто кто-то тревожил их; за кустами монотонно и мощно, как ветер в листве, шумела река, и сквозь этот ровный шум раздавались подозрительные всплески, неясные шорохи, чьи-то вздохи.

Костя пришел лишь к вечеру второго дня. Привел с собой Табакова и собаку по кличке Угольчан. Лицо у Кости опухло, под глазами виднелись отеки, на лбу обильно выступил пот.

— Ну, как ты тут, Николка, заждался, да? — виновато спросил он. — Ездовые не убежали? Я немножко задержался, ты уж не серчай на меня. Табакова привел, помогать нам будет.

Табаков выше Николки на полторы головы, лицо у него вытянуто, как лошадиное. Умно поблескивая глазами, сняв из-за спины карабин и тяжелый рюкзак, он с достоинством протянул твердую, как доска, ладонь.

— Здравствуй, Николка! Примешь меня в компанию или обратно мне тащить рюкзак?

Прежде Николка знал Табакова только в качестве каюра, слышал, что он отличный охотник на морского зверя, опытный рыбак, но он не был оленеводом, поэтому Николка удивился, увидев его. Но еще больше удивился он на следующий день, когда увидел, как ловко и со знанием дела запрягает и вьючит Табаков ездовых.

— В сороковые годы пришлось возить на оленях грузы для рыбкоопа, — объяснил Табаков, заметив вопрошающе-удивленный Николкин взгляд.

В этот день прошли пастухи всего лишь километров двадцать. Было очень жарко. Костя пил воду из каждой мочажины, из каждого ручья, часто присаживался на корточки, вытирая со лба обильный пот, и, то и дело зажмуривая глаза, страдальчески морщился и вздыхал. И наконец, задолго до заката солнца, он предложил выбирать место для табора. Впервые видел Николка своего товарища таким усталым.

Не желая признаться в том, что устал, развьючивая оленей, Костя оправдывался:

— Мы, ребята, раньше остановились потому, что место тут хорошее, водичка рядом, дюхча готовая. А завтра пятьдесят километров по болоту придется кочевать, там и палатку негде ставить, кругом тухлая вода да мох сырой. Сегодня отдохнут оленчики, а завтра рывок сделаем. Правду говорю, нет? Чего молчите? Если против — можем и дальше пойти…

Костя говорил убедительно и в общем-то был прав. Николка и Табаков возразить ему не могли, но, зная главную причину, они улыбались: Николка — насмешливо, Табаков — сочувственно.

Зато на следующий день Костя преобразился — это был опять прежний Костя Фролов — неуемный и быстрый. Он встал на заре, сварил завтрак, вскипятил чай и, пока Табаков с Николкой умывались, пригнал к палатке ездовых. После завтрака он ловко увязывал вьюки и был, как всегда, деловит и весел.