Читать интересную книгу Большое кочевье - Анатолий Буйлов

«Может, сходить на табор и взять на помощь еще одного пастуха? Не добраться нам вдвоем до амбаров, — подумал Николка, но тотчас отбросил эту мысль. — Третий человек силы оленям не прибавит. А снег уляжется — станет легче и кочевать».

Аханя встретил Николку ласковой улыбкой — он уже сварил мясо, заварил чай. Ужинали молча, Аханя то и дело тяжело вздыхал, виновато опускал голову, когда Николка смотрел на него. Чтобы отвлечь Аханю от невеселых мыслей, он включил «Спидолу», и тотчас в палатку ворвалась бодрая песенка оленевода:

Едем, едем мы тайгой,И неудержимоЛес таежный, лес густойПролетает мимо.За спиной лежит снежок,Мчатся нарты с кручи…

Аханя вскинул голову, с каким-то даже удивлением посмотрел на приемник, точно слышал эту часто исполняемую в последнее время песню впервые, и, чем дольше он слушал ее, тем оскорбленней становилось выражение его лица. И Николка, много раз слышавший эту бодрую песенку, теперь задумался над ее легковесными, игривыми и в общем-то насквозь фальшивыми словами, ибо в песне этой не было ни гололеда, ни жестоких холодных буранов, ни глубоких снегов, ни бессонных ночей, ни изнурительных кочевок, — не было в песне ничего такого, что хотя бы намекало людям о трудной и сложной профессии оленевода.

За спиной летит снежок,Мчатся нарты с кручи…Борзый Конь — хорошо!И ишак — хорошо!И верблюд — хорошо!А олени — лучше!

Николка напряг свою память, пытаясь вспомнить, сколько же он раз и в самом деле за эти годы прокатился на нарте? И оказалось, только два раза, да и то по готовому нартовому следу, во всех остальных случаях он и другие пастухи вели аргиш в поводу, петляя среди деревьев и каменных глыб, пересекая наледи и бурные речки, взбираясь на крутые перевалы и каменные осыпи, прорубаясь сквозь заросли стланика…

— Аханя! Тебе нравится эта песенка? — с улыбкой спросил Николка.

Старик покачал головой, еще немного послушал и, скорбно вздохнув, признался:

— Суксем эту песня пустой, однака…

И, вновь опустив голову, стал о чем-то думать — может быть, о завтрашнем дне он думал, может быть, о своей прошедшей невозвратной молодости, — думать и вспоминать старику нравилось, это была его вторая жизнь, в которой он видел себя не тщедушным, больным стариком, а веселым и сильным парнем.

На следующий день пастухи, преодолев десять километров, добрались до реки Ямы. На льду реки снегу было меньше — на третий день каравану удалось продвинуться еще на пятнадцать километров. Вскоре снег уплотнился настолько, что олени уже не барахтались в нем, а лишь увязали по брюхо, но скорость от этого не прибавилась, — вязкий сырой снег налипал на лыжи и полозья нарт тяжелыми комьями, приходилось часто останавливаться, давать оленям короткие передышки, очищать полозья от налипшего снега.

Всюду встречались на пути беличьи и собольи следы. Несколько раз пастухи видели сохатых, то и дело вспугивали табунки речных куропаток. В светлой лиственничной тайге стоял разноголосый ликующе-деловитый птичий гомон. Ярко краснели на искрящемся снегу тальниковые островки. Горьковато запахло вербными почками, уже упал на реке лед — верная примета наступившей весны.

Неспроста Аханя упрямо возражал осенью против нового маршрута — старый оленевод хорошо представлял себе, какие трудности ожидают пастухов. И вот эти трудности не замедлили явиться — инстинкт неудержимо подталкивал оленей к морю, на те исконно знакомые тропы, по которым так привычно бродили они, — крепкая, веками витая сила связывала их с тем морем и с теми тропами.

Круглосуточно дежурили пастухи вокруг стада, с большим трудом удерживая его. Как разворошенный муравейник, оно кипело, кружилось и металось по окрестным сопкам, норовя ускользнуть в долину реки, по которой лежал путь к морю. Иногда им это удавалось, но по раскисшему глубокому снегу пастухи быстро настигали их и возвращали в горы на прежнее место. Гораздо трудней было удержать оленей на утренней заре, когда снег смерзался, превращался в крепкий, как асфальт, наст. По такому насту олени скакали галопом, и к этому времени дежурные пастухи, затушив костры, спускались в долину и, бегая у подножия сопок взад-вперед, громко кричали и стучали палками о стволы лиственниц, стараясь отпугнуть оленей, не дать им спуститься в долину. Но иногда животные все-таки прорывались, и тогда приходилось гнаться за ними многие километры, до тех пор, пока не начинал ломаться наст. После такой гонки пастухи возвращались в стадо, пошатываясь от усталости.

Особенно трудно приходилось новому пастуху — Афоне. Николка, несколько раз дежуривший с Афоней ночью, то и дело заставал его крепко спящим у притухшего костра.

— Эй, Афоня! — тормошил он товарища. — Вставай, Афоня! Вставай. Скоро рассвет — олени уже вниз направились.

— Ага, ага, встаю, сейчас, сейчас… — охотно соглашался тот и продолжал спать.

Жалея Афоню, Николка стоял над ним в нерешительности, но олени в предрассветной мгле уже шуршали копытами по насту, и это подхлестывало его — он принимался будить спящего решительней.

— Главное, ребята, продержать оленей до отела, — то и дело успокаивал уставших пастухов Долганов. — Важенки отелятся, тогда меньше будут бегать. Главное, первый сезон продержать, а потом они привыкнут. Если важенка здесь отелится нынче, то сюда же и на следующий год будет стремиться, а молодые телята и вовсе к морю дорогу знать не будут.

— Окси, какой! Ты, Михаил, совсем неправильно говоришь, — подавляя кашель, возражал Аханя. — Эти первые телята потом тоже к морю дорогу будут находить, они хоть и не были там никогда, однако все равно шибко все помнят, что было и чего не было, — у них такая память: куда дед-бабка ходили, туда внук будет ходить, правнук тоже туда ходить будет.

— Ничего, Аханя, колхоз привезет сюда каменную соль — много соли, попробуют олени соль и привыкнут к новому месту за один год. — У Долганова степенный и решительный голос, он действовал на пастухов успокаивающе.

«Паникует старик, — думал Николка, — старики всегда паникеры, им бы только поворчать».

Но старик не паниковал, он знал, что говорил. Важенки перед самым отелом вдруг словно взбесились, все, как одна, устремились в долину, обходя кричащих караульщиков, не обращая ни на что внимания — хоть по насту, хоть по расторопу, — настырно бежали или брели в сторону моря.

Потеряв покой и сон, пастухи круглосуточно ходили вокруг стада, ни на минуту нельзя было оставлять его без присмотра, а тут еще все чаще стали докучать вышедшие из берлог молодые медведи. При виде приближающегося медведя пастухи, караулившие стадо с двух сторон, стреляли в воздух один-два раза, обычно этого оказывалось достаточно, чтобы обратить медведя в бегство, но случалось, что зверь шел к стаду напролом, — такого медведя приходилось убивать.

Все чаще вспоминал Николка море, оно тянуло его к себе. Когда он дремал у потрескивающего костра и ветер шумел в вершинах гольцов — ему казалось, что это плещутся о берег волны. Вскоре Николка понял, что и другие пастухи тоскуют о море.

Высоко-высоко в небе едва заметным треугольником пролетали над Маяканским хребтом гуси-гуменники. Пастухи, задрав головы, молча смотрели вслед улетающей стае. Вот уже растаял треугольник над вздыбленными крутыми сопками, тихо плещется пустое, сиротливое небо.

— К морю полетели, — сказал Долганов, и в голосе его прозвучала зависть.

— Да, к морю, — грустно подтвердил Фока Степанович.

И все почему-то вздохнули, и каждый задумался о чем-то своем.

Здесь, в тайге, солнце жгло необыкновенно яростно, его палящие лучи, особенно где-нибудь в затишье, ощущались так, как если бы ты приблизился к раскаленной докрасна плите.

Снег на южных склонах гор таял буквально на глазах, оставался он незыблемым только в северных распадках, но так казалось только с виду — под толщей снега все равно победно шумели бесчисленные ручьи. Руки и лица пастухов сильно обветрились, загорели.

Над стадом постоянно кружились вороны, высматривающие больного теленка, иногда им перепадала туша убитого медведем оленя. Здешние таежные медведи были гораздо злей и напористей приморских: большей частью не видавшие человека, они не боялись его и даже пытались нападать. Надо было заставить медведей уступать человеку дорогу, и пастухи объявили медведям войну. Через полмесяца девять медвежьих шкур было распластано вокруг палаток. Двух зверей убил Аханя, трех — Фока Степанович, трех — Долганов и одного — Костя.

Николка завидовал пастухам — он тоже мечтал убить медведя, но ему все не везло. Наконец такой случай представился. Утром, приняв дежурство, Николка с Долгановым, стоя на северном склоне распадка, осматривали через бинокли склоны окрестных гор. Насмотревшись вдоволь, Николка спрятал бинокль в футляр, бесцельно взглянул на дно распадка и вздрогнул: внизу, оставляя за собой глубокую снежную траншею, медленно брел огромный черный медведь. Пересекая распадок, он приближался к стаду.