— Не знаю, — ответила Эспер, — не знаю. Сначала все было иначе, ты меня любил, мы были счастливы. Теперь все изменилось. Только не смотри на меня так, будто ты меня ненавидишь.
Она опустила голову, расправляя рукой угол простыни.
Ивэн подошел к кровати и сел рядом с ней.
— Эспер, я не бессердечное чудовище. Я не хочу делать тебя несчастной. Я боялся, что все будет именно так, поэтому я не хотел…
Эспер вздрогнула.
— Ты хотел переспать со мной несколько раз и нарисовать меня? Только из этого ничего не вышло. Так ведь?
Ивэн молчал, пораженный ее выводом. Его захлестнула жалость к Эспер. Он посмотрел на изгиб ее шеи, красивые руки, — она опять стала для него живой.
— Нет, это неправда! — воскликнул он. — Я тебя люблю.
Эспер, приподняв голову, затаила дыхание, ее светло-карие глаза потемнели. Ивэн поцеловал ее, и она сдалась, больше она ни о чем не могла думать. Но теперь ее мысли никогда не будут спокойны, они прорывались сквозь огонь страсти, как чернота и горечь.
В первую неделю сентября в художественной галерее Гупила, на углу Бродвея и Девятой улицы, состоялась выставка Ивэна Редлейка. На ней были представлены дюжина акварелей коннектикутского и массачусетского побережий и полдюжины картин, написанных маслом. Одной из поздних была «Очаг и Орел», написанная по небольшим наброскам. Портрета Эспер здесь не было.
В день открытия народу пришло очень мало. Многие еще не вернулись из своих летних домов в Ньюпорте и Лонг-Брэнче, но это объяснялось еще и тем, что Ивэн как художник был не очень популярен. Чета Редлейков приехала в три. Эспер была в зеленом платье, немного потерявшем свой вид от стирки и чистки, и в дешевой желтой соломенной шляпке. Ивэн, одетый в свой темно-синий костюм, был в плохом расположении духа. Ничто, кроме двух небольших акварелей, не нравилось ему. В галерее к тому же было плохое освещение: салоны Лидса и Майнерса являлись куда более привлекательными местами, но они были недоступны.
Осмотрев экспозицию, Ивэн отошел в сторону и принялся обсуждать что-то с владельцем галереи. Эспер медленно и неловко прохаживалась по небольшому помещению. Она приблизилась к одной из пар в надежде подслушать мнение молодых людей. Эти двое были молодоженами из Цинциннати, зашедшими сюда совершенно случайно из простого любопытства. Их комментарии не обнадеживали.
— Боже, Гарри! — воскликнула молодая женщина, смеясь. — Разве это можно рисовать?
Она указала на одно из самых больших полотен, написанных маслом. На картине было изображено деревенское школьное здание красного цвета. На переднем плане дрались несколько мальчишек, а четыре маленькие девочки водили хоровод. На заднем плане слева от здания школы стояла маленькая уборная. Она почти целиком спряталась в тени огромного вяза, но именно об этой постройке говорила новобрачная.
— И какие грязные дети, — добавила она. — Может быть, этот цвет и следует считать красным, но я бы нарисовала его пурпурным.
— Да, — равнодушно согласился ее муж. — Ужасно. Только посмотри на этот кривобокий дом. Я думаю, этот парень просто не умеет рисовать.
Этим кривобоким домом был «Очаг и Орел». Эспер проследила за их критическими взглядами, и острая боль пронзила ее грудь. «Не смейте так говорить о моем доме!» — подумала она и хмуро посмотрела на жеманное лицо новобрачной. Она подождала, пока пара удалилась, и подошла к картине. До этого момента она никогда не интересовалась ею. Ивэн писал ее по утрам, когда Эспер была занята со Сьюзэн на кухне. Она вспомнила, как искренне удивлялась, что интересного находит Ивэн в этом старом убогом доме, и так же, как большинство первых зрителей Ивэна, считала его цвета очень странными. Потом она совершенно забыла о картоне, пока Ивэн не раскопал ее для этой выставки.
Теперь Эспер смотрела на нее, и странная незнакомая печаль поднималась в ее сердце. Ивэн рисовал на утреннем солнце, и живительный золотистый свет заливал восточную половину дома с высокой двускатной крышей и сверкал на водной поверхности Малой Гавани. Но остальная часть дома была в тени, отбрасываемой буйной зеленью высокого каштана. Обе расходящиеся крыши и их шаткие подпорки, ржавые трубы, окна с многочисленными стеклами в переплетах и покосившаяся пристройка — все было объединено чувством вызывающей выносливости. С удивлением Эспер видела на картине все то, чего не замечала никогда в настоящем доме.
В галерею вошли несколько человек, и Ивэн пошел приветствовать их. Но Эспер не могла оторвать зачарованного взгляда от полотна.
Пристально глядя на изображение своего дома, она думала, что видит в нем более глубокий смысл, и в тот момент она слышала голос своего отца, не высокий и жалобный, каким он был в жизни, а звучный и торжественный, читающий слова о Фиб из письма леди Арбеллы: «Высшая степень выносливости — преодолевая любые беды, следовать за своим мужем повсюду».
«Да», — прошептала Эспер, отвечая своему отцу, отвечая своему дому.
За ее спиной прозвучал голос Ивэна, холодный и слегка насмешливый.
— А это — дивная старая гостиница в Марблхеде, в Массачусетсе. Собственно говоря, это дом моей жены.
Живой дом превратился на холсте в пятно яркой краски. В то мгновение, когда Эспер поворачивалась к Ивэну и посетителям, ее восторг показался ей смешным. Она смотрела на вежливые лица в мучительной тишине, из которой не могла себя вырвать.
Рядом с Ивэном стояли две леди в платьях из легкой тафты и кружевных шалях, надменный джентльмен с длинными пушистыми бакенбардами и с моноклем в левом глазу и еще один джентльмен, низкий, толстый и совершенно лысый, если не считать черной бахромы волос над ушами, с безупречно белым воротником. Эспер не расслышала ни одного имени, когда Ивэн представлял их. Леди и джентльмен с моноклем едва коснулись ее пальцев, но толстый господин наклонился и поцеловал ее руку, которую она испуганно отдернула.
Ивэн коротко рассмеялся и сказал жене:
— Мистер Дюран — тот самый проницательный джентльмен, который купил моих «Двух солдат». Эспер услышала предупреждающую ноту в его голосе и выдавила слабую улыбку. Они жили как раз на деньги, полученные за ту картину.
— Я восхищаюсь произведениями вашего мужа, мадам, — галантно произнес мистер Дюран, сверкая двумя рядами ослепительно белых зубов. — Я верю, что у него великое будущее.
— Большинство так не думает, — заметил Ивэн с язвительным смешком.
— Мой дорогой Редлейк, — вяло произнес джентльмен с моноклем, — я посоветовал бы вам изучать мастеров. В Америке их, конечно, нет. Я имею в виду французских мастеров: Давида, Богеро, Кабанеля. Они могли бы многому научить вас.