расчет остальные важные события в молодежном сообществе, отсчет которых уже пошел, в 1962–1963 годах разделение между модами и рокерами присутствовало. Но – и это упускают из виду все комментаторы, как бы чувствительны они ни были к нюансам этого разделения – оно
не затрагивало всех подростков и, что более важно, не стало хоть сколько-нибудь общеизвестным. Однако для самих групп разрыв виделся достаточно глубоким:
Слово мод означало женоподобность, заносчивость, подражание среднему классу, стремление к амбициозной вычурности, снобизм, фальшь. Арокер – безнадежную наивность, хамоватость, неряшливость и, прежде всего, предательство – так как моды… хотели спрятать бунтарство под хорошим имиджем, безупречной элегантной внешностью, которая призвана нейтрализовать покровительство взрослых, ведь оно уничтожает мир подростков, все более и более осознающих себя[261].
Однако такое контрастное самовосприятие было далеко от представлений посторонних наблюдателей. Следует также иметь в виду неравный баланс, сложившийся между группами к 1963 году. Рокеры не могли состязаться с модами: они не были ни модными, ни гламурными и в целом скорее проявляли свою классовую сущность. Образы хама и шпаны, унаследованные от тедди, не пользовались особой популярностью – в отличие от модов, которые хоть и возникли из вполне реального стиля, благодаря коммерческой эксплуатации абсолютно доминировали. Это была эпоха модов, маниакальные безумные времена ночных дискотек в Вест-Энде и на юге Англии, времена стальных гребней, фиолетовых сердечек и особого, почти истерического настроения, так хорошо переданного Томом Вулфом в его описании «кинетического транса» группы Noonday Underground в клубе Tiles на Оксфорд-стрит[262].
Жизнь в таких местах была буквально и метафорически подпольной: «Двести пятьдесят офисных мальчиков и девочек, продавцы универмагов, посыльные, члены огромной детской рабочей армии Лондона, состоящей из подростков, бросивших школу в пятнадцать, стекаются в этот подвал, в Tiles, в течение дня, чтобы передохнуть»[263]. На первый взгляд, интенсивность мод-феномена была разбавлена, но только слегка, коммерциализмом: Карнаби-стрит, Кэти МакГоуэн, Твигги, транзисторы, настроенные на волну Radio Caroline (его первая передача вышла в эфир в Пасхальное воскресенье 1964-го), бутики, экстравагантные бархат, атлас и яркие цвета ранних модов. К середине 1964 года стали выходить по меньшей мере шесть журналов, чьей основной целевой аудиторией были моды: еженедельники с тиражом около 500 000 экземпляров, ежемесячные издания – 250 000. На телевидении появилась программа Ready, Steady, Go, ориентированная на модов, со своим собственным журналом – именно ее создатели организовали знаменитый «бал модов» в Уэмбли. В те времена о целых потоках в школах, иногда о целых школах, дворах и районах говорилось, что они «ударились в моды».
В этом стремительном распространении сторонний наблюдатель вполне может упустить некоторые неочевидные изменения. В отличие от предпринимателей (которые обо всем этом знали), он, например, не заметил феномен девушки из рабочего класса, получившей относительную экономическую независимость куда позже парня. Особый рынок, ориентированный на таких девушек, начал расти, и во многих аспектах феномен модов был женским в большей степени, чем мужским. Во время праздничных выходных дней чаще всего можно было встретить пятнадцатилетнюю девочку-мода с бледным, похожим на маску напудренным лицом и накрашенными вытаращенными глазами, с плоской грудью, в развевающихся расклешенных джинсах; она шла по улице, прижимая к уху дешевый японский транзистор. Ее обманули – может быть, еще более некрасиво и неприкрыто, чем остальных.
Общественность замечала только тех представительниц ее вида, которые чего-то добились или вот-вот добьются, как Линда у Тома Вулфа: семнадцатилетняя девушка из Эссекса, которая бросила школу в 15 лет (как и большинство из шести ее братьев и сестер), начала работать в офисе, ходила в Tiles, потом продавала обувь в торговом пассаже рядом с клубом (за 9 фунтов и 10 шиллингов в неделю), была замечена фотографом, и вот – «Линда оказалась на пороге, она могла стать моделью или… селебрити, ведь такое бывает… но Линде на все это плевать»[264]. Но таких успешных, как Линда, было немного.
Посторонний наблюдатель не замечал и того, что массовое распространение породило значительное и крайне жесткое разделение на течения внутри самих модов. Почти с самого начала из их среды выделилось самое экстравагантное течение, привлекаемое блестящим миром бутиков и кэмпа, состоящее из бывших студентов художественных училищ. Они сильно отличались от основной группы своими широкими джинсами, старыми армейскими куртками или кителями, парусиновыми туфлями. Именно они на своих мотороллерах «Корги» или «Ламбретта», по слухам, были участниками стычек с рокерами на курортах. Собственно, к 1964–1965 годам так называемого мода едва ли можно было узнать. Кроме битников, самих рокеров и англизированных искусственных «детей цветов», молодежные работники в Брайтоне могли по внешнему виду отличить скутер-боев (одетых в простые, но элегантные брюки, свитера и куртки, подбитые мехом; как правило, равнодушных к насилию, но причастных к целому ряду нарушений правил дорожного движения), жестких модов (с короткой стрижкой, в тяжелых сапогах и джинсах с подтяжками; предшественники скинхедов, они обычно ходили большими группами и производили впечатление нервных, неуверенных, на грани паранойи; активно участвовали во всех беспорядках) и лощеных модов (постарше, более состоятельные, элегантно одетые, передвигающиеся небольшими группами и обычно в поиске девушек)[265].
Если можно выделить какие-либо основные ценности этого периода, то они, безусловно, перекликались как с выбранным стилем, так и с насущными структурными проблемами. Здесь было нечто большее, чем отказ от трудовой этики, который мы разбирали выше, говоря о ситуации подростка из рабочего класса. Эти группы, как указывал Дэйв Лэнг, не имели никаких убеждений относительно рационального разделения на работу и досуг, производство и потребление. Они не занимали пассивную роль потребителей, навязанную им обществом, которое впоследствии за это же их и осуждало: «Поскольку они больше не верили в идею работы, но вынуждены были подчиниться необходимости, они не были пассивными потребителями, как старшее поколение, сидящее перед телевизором с легким пивом»[266]. И далее Лэнг цитирует статью из журнала Heatwave о «яростной программе потребления, которая казалась гротескной пародией на чаяния родителей модов»[267]. То, что взрослый видел в шоу Ready, Steady, Go и на пляжах, было стилизованной версией этой программы. Взрослые не понимали, каким образом молодежь использовала одежду, таблетки, а главное, музыку как катализатор и способ самовыражения. Совершенно справедливо Лэнг, Наттолл и другие комментаторы видели сущность подрывного потенциала модов не в случайных вспышках насилия и тем более не в употреблении наркотиков (фиолетовые таблетки как раз зеркально отражают представление буржуазных потребителей о покупке легкого решения проблемы), но в их осознанной попытке жить во время досуга, не просто потреблять, но создавать из себя