по прямому назначению, и вскоре попросил, чтоб ему дали другую работу. С другой работы через несколько лет его перевели на третью, по той причине, что эта вторая работа была им очень неплохо налажена и туда был поставлен более заслуженный товарищ. На третьей должности Живешо было и легко и скучно. Скучно именно от этой легкости… Леня сызмала много читал. Встретив у одного писателя слова: «Я был рассчитан на большее», не впервые задумался о своей жизни. О том, что растет он
не по той линии. Не сумел, как более ловкие ребята, вырваться на учебу, не приобрел профессии по душе, скажем, учителя или инженера, а просто шел, куда посылали. Вторая его должность, по сельскому строительству, ему нравилась. Ну что ж, понравилась она и другому… Были такие, кому нравилась и третья его должность. Она числилась как-никак ответственной, и позднее, чтоб Живеня наказать, его с этой должности сняли, как недостойного.
А произошло это из-за Алеси.
При немцах она училась в белорусской учительской семинарии. Конечно, лучше бы ей не учиться. Но Леня и сам, бежав из плена домой, почти целый год был в соседней деревне учителем в начальной школе. Чтоб не цеплялась полиция, чтоб в Германию не вывезли. Не он один выкручивался, как мог. Правда, последние недели своего учительствования Леня ходил с наганом за поясом под рубашкой. Чтоб не даться прямо в руки, если выйдет как-нибудь наружу то, чем он занимается на самом деле. Алеся револьвера не носила. Шестнадцатилетней девчонке и на ум не приходило, что те сведения, которые она привозит хлопцам в деревню, и те просьбы, которые ей случалось выполнять в городе— ну, передать там какое-нибудь письмо, достать, скажем, бумаги, — что все эти мелочи дают и ей право называться партизанкой.
Они — угловская группа молодых подпольщиков — в то суровое время действовали на свой страх. Не у кого было спросить совета, как лучше делать то дело, на которое они пошли. Одним активистам, как, например, Адаму Буховцу, удалось уйти на восток, других гитлеровцы расстреляли, третьи отчего-то притихли. В их округе до весны сорок второго года не слышно было ни местных, ни пришлых партизан. Сами ребята наладили подполье, сами ушли с оружием в лес. Алеся была связной до следующего лета. Потом — совершенно неожиданно — к ним в пущу с Большой земли в помощь землякам прилетели Буховец и Сережа Чембрович… Незадолго до того фашистские прихвостни стали нажимать, чтоб все в этой учительской семинарии записывались в их СБМ — Союз белорусской молодежи. Алеся с ведома отряда, чтоб и в дальнейшем работать на него, стала для видимости эсбээмовкой. Когда же Сергей словно вынырнул из двухлетней глухой горькой безвестности, она, только услышав об этом от связного, бежала из города домой — прятаться вместе с родителями от врага по закоулкам, по скирдам в поле, покуда им и вовсе не пришлось перебраться в пущу.
И вот через семь лет после войны, когда их Маруся перешла во второй класс, Леню вызвал к себе безгрешный Зимин, «Есть сведения», ставший уже майором, и тоном дружеского совета предложил не более и не менее как развестись с женой!.. «Хватит тебе прикрывать ее своим именем…» Леня не послушался, конечно, не поверил в нелепую ложь, которой пытались замарать чистое имя Сережиной сестры, а его подруги. И только из-за того самого — вынужденного и ими, партизанами, разрешенного, нужного для них — месяца пребывания в фашистском молодежном союзе. Лепя не только не поверил Зимину, но назвал это сперва странным недоразумением, а потом, разнервничавшись, «дикой и вражеской провокацией».
Угрюмый Зимин легонько стукнул косточками пальцев по толстой мягкой папке с какими-то бумажками.
— Я говорю с тобой о твоем долге! Мне от тебя не одолжения нужны!
— О долге? А как же я потом в глаза глядел бы ей, партизанской помощнице, затем учительнице партизанской школы, сестре моего друга, матери моих детей? Как я посмел бы не только назвать, а даже вспомнить Сережино имя? Как мог бы я ходить по родной земле, утратив вору в своих товарищей, в самого себя? Вы думали об этом моем долге?
— Ты, Живень, совершенно напрасно покрываешь ее. По нашим сведениям…
— Бросьте, товарищ майор, не думайте, что на вас все и кончается.
— Все не все, а чья-то карьера — весьма возможно. Вот!
Тот же стук косточками по толстой, пухлой папке.
— Ты не пытайся, Живень, изображать улыбку. Найдется тут и лично для тебя…
Было задето еще одно, чем он имел право гордиться: над его… да чего там! — почти героическим побегом из плена бездушная рука толстым синим карандашом поставила вопросительный знак…
Два года он боролся, чтобы доказать, что и он и Алеся чисты. С помощью немногих друзей, благодаря которым он не терял веры в то, что горе его временное, что это недоразумение. Так оно и вышло — весной пятьдесят четвертого года ему предложили работу в районе. Да он тем временем прижился в своих Углах, почувствовал живой интерес к работе в колхозе, на которую как раз обращено было большее внимание, и в район не вернулся. Тем более что председателем к ним, в Горелицу, оставив свой райисполкомовский кабинет, пришел Буховец. Добровольно, как некогда с фронта в партизаны. Это именно он, Адам, воевал за него и за Алесю, именно он был тем человеком, с которым хотелось поделиться и самым хорошим, и самым тяжелым в жизни. Бежать от него в какой-нибудь тихий и затхлый райсобес было бы дезертирством. По предложению Адама Живеня утвердили бригадиром.
Алесю взяли на работу в контору, бухгалтером.
Так они начали жизнь сначала.
Леня был пока доволен: работой, хлопотливой, но живой; книгами, на которые в зимние вечера хватало времени; детьми, что славно, весело росли; женой, которая…
Ох, нет!.. С ней, с Алесей, ему чего-то все не хватало.
Иначе не приходили бы, верно, волнующие по-юношески мечты о чем-то несбыточном, грусть и обида на нещедрую судьбу, не потянуло бы к той, о ком и ныне вспоминал как о самой прекрасной из всех знакомых и незнакомых ему женщин.
10
Потом, когда улеглось первое пламя, Чеся призналась: больше всего ей хотелось, чтоб это приключение было у них по-настоящему красивым.
Ночью он пробирался полем, как вор, из деревни сюда, рискуя всем ради этой самой красоты. Она встретила его под липой на дальнем краю усадьбы. Еще издали он заметил в сумраке ее светлый плащик. Когда же остановился перед ней, руки его