Читать интересную книгу Батарея - Богдан Сушинский

– Может, потому и не водится, что с командиром вашим артиллеристам не очень-то повезло. В том смысле, что с ним не очень-то поразгильдяйствуешь.

Одесский маяк виден отсюда не был, но Гродов понимал, что караван из четырех судов держал курс прямо на него, чтобы затем, через створ между бетонными стенами-волнорезами, войти в порт. Еще два судна дрейфовало где-то на траверзе 29-й батареи, причем одно из них характерными очертаниями своими очень походило на эскадренный эсминец «Шаумян», а другое явно напоминало канонерскую лодку. Провожая взглядом караван, почему-то шедший без всякого сопровождения, комбат поневоле взглянул на небо. Странно, что в нем не появилось ни одного вражеского самолета. Может быть, прав был полковник Осипов, который вчера спросил:

«А ты заметил, комбат, что вражеских самолетов над нами стало появляться все меньше и меньше?».

«Похоже на то», – признал Гродов.

«Я тут недавно с пленным немецким обер-лейтенантом через переводчика общался, так он пригрозил, что уже через месяц весь Крым будет в их руках. А потому предполагаю, что противник решил: „Одесса все равно падет к нашим ногам, как перезрелый фрукт, поэтому всю авиацию следует бросать на вожделенный полуостров с его базой Черноморского флота“».

И все же, молвил про себя Гродов, отправлять такой караван без морского и воздушного прикрытия – сущее безумие.

– Кроме моряков, – с неизменной луково-иронической улыбкой на устах объясняла Римма, – к нам еще попадают пограничники, бойцы 421-й стрелковой дивизии[33], отдельных истребительных батальонов и полка ополченцев. Но выделяются конечно же моряки. Медики еще только бьются над тем, как остановить кровотечение, извлечь осколок или спасти его от заражения, а он уже снова рвется в бой. А как они просились на госпитальные суда!

– На госпитальные?!

– А на какие им еще проситься? Нет-нет, не потому, что стремились оказаться подальше от передовой. Просто мечтали еще раз, пусть даже перед смертью, побывать на борту корабля, умереть на его палубе, а значит, по морской традиции быть похороненными в морской пучине, быть «преданными морю». Что, для вас, моряков, это действительно так важно? – озорно прищуриваясь, взглянула доктор на комбата. – Еще раз побывать на корабле и быть погребенным в саване на морском дне?

– Официально завещаю похоронить меня на суше, причем как можно ближе к батарее, чтобы и на том свете наслаждаться ее пальбой.

– Шутки у вас, капитан… На войне так шутить не стоит. Знаете, мы, госпитальные медики, становимся людьми суеверными.

– Тем не менее выводы нужно делать. Из всего выясненного следует, что перед вами не настоящий моряк, и уж тем более не настоящий морской капитан, а всего лишь артиллерийский офицер береговой службы.

– Мне пока что трудно обнаружить хотя бы одно из достоинств, которое было бы уменьшено вашей береговой службой, – мягко улыбнулась женщина, мимолетно и как бы незаметно сжав его пальцы.

20

Римма увела его в сторону от возвышенности, на которую они взошли рядом с госпиталем; с легкостью знатока-следопыта провела мимо остовов двух шалашей, наподобие тех, которые выстраивают для себя рыбаки и сторожа баштанов, и, осторожно пробравшись между кустами шиповника, вывела на склон скального песчаника.

– Если бы я не знала, что передо мной – легендарный командир легендарной батареи, да к тому же командир десантников на румынском берегу Дуная, вы, наверное, очень разочаровали, и даже огорчили бы меня, «ненастоящий морской капитан», – притворно покачала головой Римма, даже не пытаясь объяснить, куда увлекает его.

– Ну хорошо, с батареей все понятно, – сухо молвил Гродов. – О «румынском десанте» вам от кого стало известно? По-моему, я вообще стараюсь не распространяться о нем, о тех событиях.

– Как это ни странно, впервые услышала об этом от немецкого офицера.

– От немецкого или все-таки от румынского?

– Вы знаете, я иногда умудряюсь отличать немецкого офицера от румынского. И не только по цвету мундира и знакам различия. Если мне позволено будет похвастаться…

– Уже позволено, – поспешил заверить ее Гродов.

– … То я достаточно хорошо владею немецким даже для того, чтобы отличить немецкого немца от нашего, русского, в одной из немецких колоний под Одессой некогда обитавшего. В плен он попал уже раненым, и поскольку на нашем участке пленный немец, а тем более офицер, – большая редкость[34], то к нему отнеслись с должным, не то чтобы с уважением, но, скажем так, пониманием.

– Признаюсь, к своему первому взятому в плен германскому офицеру я отнесся точно с таким же интересом. Тем более что он был офицером СС. Кстати, происходило это все на том же «румынском плацдарме».

– А потом возник забавный эпизод: заметив среди раненых какого-то морского пехотинца, германец обратился ко мне как к переводчице с вопросом: может ли он, имеет ли право пожать руку этому моряку? Оказалось, что таким образом он, видевший перед собой здесь, в ходе обороны Одессы, только обычных пехотинцев, хотел выразить восхищение действиями в бою морских пехотинцев. Причем, восхищаясь ими, офицер имел в виду прежде всего тех моряков, которые сражались на дунайском плацдарме в Румынии и которыми командовал Черный Комиссар Гродов. Мы тогда представления не имели о том, кто такой этот Черный Комиссар Гродов; мало того, считали, что речь действительно идет о ком-то из политруков, о комиссаре. Такого представления не имел никто, кроме именно того морского пехотинца, руку которому немец намеревался пожать.

– И все-таки пожал?

– Пожал, но это стоило мне нервов, поскольку сам этот моряк, по простоте душевной, скорее настроен был дать немцу в морду, чем позволять ему «какие-то телячьи нежности».

– Признайтесь, что это вы сумели уговорить этого морского пехотинца.

– Признаюсь, что сумела. Причем сначала я отговаривала немца. Кстати, вспомнила: фамилия его была Рольф. Обер-лейтенант Герберт Рольф… Так вот, поначалу я не советовала ему рисковать подобным образом, ибо поди знай, как к этому отнесется сам моряк. Но затем, вырвав у Рольфа обещание рассказать мне обо всем, что ему известно по поводу Черного Комиссара, стала уговаривать моряка.

– То есть этот немецкий офицер воевал против меня на румынском плацдарме… – задумчиво подытожил комбат, пытаясь возродить в памяти хотя бы один эпизод, который бы позволил ему вспомнить о каком-то немецком офицере, кроме плененного им эсэсовца.

– Как он уверял меня, воевал.

– На последнем этапе обороны плацдарма на мысе Сату-Ноу там действительно появилась некая немецкая часть.

– Вот-вот, речь шла о плацдарме на румынском мысе Сату-Ноу. Как утверждал Рольф, однажды он даже видел вас в атаке. Но лишь в бинокль, поскольку он со своими солдатами находился во втором эшелоне.

Он лишь со временем узнал, кто тот офицер, который так лихо водил своих бойцов в рукопашные атаки.

– Может, вы вспомните и фамилию морского пехотинца?

– Пока что не могу. Но это не беда: ее можно восстановить по госпитальным записям. Припоминаю, что моряк этот был среди тех первых, кто высаживался вместе с вами на румынский берег, а затем, раненый, был переправлен на бронекатере в Измаил. Извините, что так некстати запамятовала его имя: работы слишком много.

– Вполне естественный процесс забытья.

– Честно говоря, меня все же больше интересовал немецкий офицер, поскольку само появление его в нашем госпитале – в диковинку, к тому же появлялась возможность проверить себя на знание языка. Жаль, что очень скоро прибыл офицер из штаба и забрал его. Кстати, только потому и забрал так быстро, что начальник особого отдела госпиталя тут же сообщил о нем как о человеке, принимавшем участие в боях на дунайском плацдарме. Наконец, я даже в сонном бреду не предполагала, что буду иметь удовольствие лицезреть того самого Черного Комиссара.

По извилистой, едва проторенной тропинке она начала спускаться вниз, к морю, увлекая за собой и капитана. Там, у подножия скалы, между ней, валуном и миниатюрным морским заливом, образовался небольшой, скрытый от любопытствующих глаз каменистый закуток, в каких обычно предпочитают устраивать свой отдых прирожденные отшельники.

– Как вы уже догадались, я привела вас на то пустынное место, на котором обычно устраиваю себе купания. Порой даже ночные, – указала она на небольшое ложе, сотворенное из мелких веток и охапки сена. – Я обожаю море, обожествляю всякое купание; сама вода воспринимается мною как некое, свыше данное блаженство.

– Уж не хотите ли вы сказать, что родились в семье моряка или стали женой одного из морских волков?

– Ни то, ни другое. Наоборот, я – дочь военного, родилась и почти все раннее детство провела в туркменской пустыне. – Произнеся это, она тут же, без какой-либо паузы, спросила: – Вы почему не раздеваетесь, капитан?

– Я не знал, что мы пришли сюда для совершения вечернего купания.