В освободительном и даже в либеральном движении России личность нового императора не вызывала восторга. Оценки, характеристики и эпитеты в адрес царя, собранные воедино в книгах известного советского исследователя репрессивной политики царизма Н. А. Троицкого[203], производят впечатление! Царь-«удав», отрицавший какие-либо уступки и считавший насилие единственно возможным способом обуздания недовольных. С самого начала своего царствования он взял за образец деда — Николая I, который показал русскому народу «максимум возможного и невозможного по части палаческого способа» управления страной. Все в личности Александра III: его убеждения, которые едва ли не умещались в девиз будочника Мымрецова «Тащить и не пущать!», и скандальная для монарха безграмотность, снискавшая ему в обществе титло «венценосного Митрофана», даже несуразная внешность («бегемот в эполетах», по выражению А. Ф. Кони) — все на удивление гармонировало с его карательной политикой, такой же реакционной, скандальной и несуразной, как сама личность царя.
Александр III не мог не понимать, что изменения в жизни России, привнесенные реформами 1860—1870-х годов, объективно выбивали почву из-под ног «первого сословия» — дворянства, и, естественно, оно было недовольно этим и требовало от царя защиты. Граф Д. А. Толстой, вступая на пост главы правительства, прямо заявил императору: «Ваши предки создали Россию, но они нашими руками ее создавали!» Царь тогда «покраснел» и ответил, что он этого не забывает[204]. Действительно, в своих последующих публичных выступлениях он подчеркивал «первенствующее» место дворян везде и во всем как «главной опоры самодержавия».
Однако «контрреформы» уже не могли остановить «российский локомотив», набравший ход в десятилетия реформ, особенно в сфере экономических преобразований. Страна бурно развивалась. С 1858 по 1897 год ее население увеличилось на 52 миллиона человек (с 74 до 124), тогда как на территории вновь присоединенной Средней Азии проживало немногим более одного миллиона человек. Городское население удвоилось, хотя и составляло всего 13 процентов общих показателей. Отдельно следует сказать о настоящем расцвете российской науки и культуры. Во второй половине XIX века свершены научные открытия и созданы изобретения мирового значения, создавшие славу российской науке.
Хотя Иоанн Кронштадтский не был вхож во дворец, не был знаком с императорской семьей, не являлся духовником никого из августейших особ, но сохранившиеся свидетельства говорят о том, что его знали и «наверху». Из уст в уста передавалась беседа Александра III с камер-фрейлиной Александрой Андреевной Толстой (двоюродной тетушкой Л. Н. Толстого), состоявшаяся в 1891 году. Император спросил Толстую:
— Скажите: кого вы находите самыми замечательными и популярными людьми в России? Зная вашу искренность, — добавил он, — я уверен, что вы скажете мне правду. Меня, конечно, и не думайте называть.
— И не назову, — отвечала А. А. Толстая.
— Кого же именно вы назовете? Это меня очень интересует.
— Во-первых, Льва Толстого…
— Этого я ожидал, — заметил государь. — А далее?
— Я назову вам еще одного человека, — немного подумав, проговорила графиня.
— Но кого же, кого? — торопил император.
— Отец Иоанн Кронштадтский!
Государь рассмеялся и сказал:
— Мне это и не вспомнилось… Но я с вами, пожалуй, согласен.
Доподлинно трудно предположить, что же заставило императора согласиться с А. А. Толстой. Может, просто вежливость, так как вряд ли что-либо конкретное он знал об Иоанне.
В конце сентября 1894 года император Александр III переехал в Крым, в Ливадию, где надеялся побороть навалившуюся на него болезнь. Но его состояние продолжало ухудшаться: горлом шла кровь, ноги опухли, дышать было трудно.
Свидетельство его жуткого состояния оставил нам один из лечивших императора врачей, И. А. Вельяминов, ставший невольным очевидцем прогулки царя в экипаже. Он пишет: «За кустами какой-то шорох как бы от колес экипажа по гальке и топот лошадей… Из-за кустов выехал экипаж. В экипаже сидели государь и императрица. Государь так изменился, что я сразу его не узнал; голова совершенно маленькая, что называется, с кулачок; шея тонкая, затылка у этого великана не было, настолько он похудел; пальто висело, как на вешалке; знаменитых его плеч, богатырской груди и вообще могучего торса как не бывало. Он, видимо, спал, сидя в экипаже, и поддерживаемый императрицей, качался, как пьяный. Экипаж проехал трусцой, как видение, и исчез за кустами. Было ясно, что эта дорожка в саду была выбрана для прогулки с тем, чтобы никто не мог видеть государя. Я был поражен и удручен до слез. Все мне стало ясно — это был умирающий человек, а вчера все говорили об отъезде в Грецию и о проектах на будущую зиму. Что за люди! — подумал я. — Это — дети! Что же тут говорить об отъезде, когда, видимо, приходится считать дни».
Информация о болезни императора до времени не разглашалась. Из сохранившейся переписки К. П. Победоносцева с Иоанном Сергиевым следует, что именно обер-прокурор 28 сентября 1894 года уведомил Иоанна о тяжелой болезни Александра III. В ответ Иоанн написал: «Сегодня имел честь получить Ваше дорогое письмо, и искренно скорбя о болезненном состоянии нашего доброго, великодушного и милостивого государя, возношу сердечную молитву всюду о его исцелении и сохранении на много лет вседержавным царем царствующих»[205].
Зачем это сделал Победоносцев, остается тайной, но, может, это имеет отношение к настроениям в царской семье и среди ближайшего окружения в пользу приглашения в Ливадию Иоанна Сергиева. Ведь понятно, что тот мог быть в отъезде, готовиться к намеченным службам или болеть, то есть ему в любом случае необходимо было какое-то время, чтобы «собраться в дорогу».
…В храме Иоанна Богослова Леушинского подворья, что на Бассейной улице Санкт-Петербурга, служил Иоанн Кронштадтский. Как всегда, было много народу, и петербуржцев, и приезжих. Среди последних — игуменья Ювеналия (Ловенецкая) и послушница Тамара (Марджанова) из Бодбийского монастыря (Грузия).
После обедни для почетных и близких священнику гостей был чай. Иоанн сидел за столом, пил чай, разливая и другим из своего стакана по блюдцам, тут же благословляя поминутно подходивших к нему матерей с детьми и разных лиц, а на высказываемые ими горести и вопросы отвечал назидательными словами. Кажется, ничто не ускользало от его проницательных глаз. Вот он заметил, что гости из Бодбийского монастыря сидят в сторонке и не принимают участие в трапезе. Сейчас же он передал им свою тарелку с пирогом. Такой «знак внимания» был обычной для Иоанна формой поведения в ходе совместных трапез. Один из участников такого рода пиршеств объяснял это и для себя, и для других следующим образом: «Мысль о единении всех верующих о Христе в Божественной литургии продолжает управлять его действиями, и он, пусть тут близко сидят радушные хозяева трапезы, начинает наливать всем близко сидящим вино и ласково угощает их, переливает из своего сосуда в другие, берет густую ветку винограда, разделяет ее на части, угощает всех, около находящихся, а некоторых подзывает к себе издали и дает им в руки, разламывает на части апельсин и с ним делает то же, кладет в чужие стаканы и чашки сахар, хотя бы туда его много было положено раньше, и все это сопровождает разными назидательными наставлениями».
Закусив, Иоанн прошел в свою комнату. На ходу послушница Тамара обратилась с просьбой принять ее. Он не отказал. Усадив рядом с собой, внимательно выслушал, успокоил, ободрил, напутствовал на добрые дела. Его спокойный тон и участливый взгляд сделали свое дело — Тамара ощутила радость и одновременно успокоение души, казалось, трудности и скорби, угнетавшие ее в последнее время, отошли на второй план… благодатные слезы выступили на глазах. Растроганная, она попросила батюшку подписать его фотографическую карточку. Он и в этом не отказал и стал писать: «На благословение послушнице», но остановился, посмотрел на Тамару каким-то загадочным взглядом и, улыбаясь, сказал: «Нет, ты не послушница, а не то монахиня, не то схимница». При этих словах он зачеркнул написанное «послушнице» и начертал маленькое «с»… и «монахине». То есть вышло — «схимонахине»[206].