В уголках воспаленных глаз Себастьяна скопилась желтая слизь, однако темная краска скрывала круги усталости под глазами.
— Лучше бы не надо, друзья. — Он медленно провел рукой по бритому черепу и почувствовал колкий ежик отраставших волос. — Проведенные там часы стали самым неприятным временем в моей жизни.
— Понимаю, — согласился капитан Джойс. — Прекрасно понимаю. Я бы и не просил вас, если бы не считал это делом первостепенной важности. — Сделав паузу, Джойс сложил губы и тихо насвистел первый такт «Похоронного марша» Шопена, затем со вздохом покачал головой. — Если бы я сказал вам, что вы — тот самый единственный человек, который может спасти от уничтожения оба крейсера этого соединения и защитить от смерти пятнадцать тысяч британских солдат и матросов, как бы вы на это ответили?
Себастьян вновь уныло осел на кушетку и закрыл глаза.
— Можно мне сначала немного поспать?
74
Устройство было размером с коробку из-под двадцати четырех гаванских сигар «Монте-Кристо», поэтому над содержимым пришлось хорошенько поработать главному кудеснику машинного отделения и артиллерийскому специалисту крейсера «Ринаунс».
Теперь оно лежало посреди стола капитана Джойса, и старший техник объяснял собравшейся вокруг почтенной аудитории принцип действия и назначение.
— Все очень просто, — начал он с акцентом родины виски.
— Иначе и быть не может… — тут же заметил Флинн О’Флинн, — а то Басси не поймет.
— Нужно лишь поднять крышку. — И техник не замедлил проиллюстрировать свои слова соответствующим действием. Даже Флинн вытянулся вперед, чтобы взглянуть на содержимое коробки. В ней аккуратненько лежали шесть гелигнитовых палочек — они выглядели как свечи, завернутые в жиронепроницаемую бумагу. Еще там были плоская батарейка из фонаря с выпуклым стеклом и часы-будильник в футляре из свиной кожи. Все это соединялось между собой хитросплетением медных проводов. На металлической подставке будильника было выгравировано:
Моему дорогому супругу Артуру.
С любовью,
Айрис. Рождество, 1914.
Капитан Артур Джойс подавил в себе сентиментальные терзания мыслью о том, что Айрис отнеслась бы к этому с пониманием.
— Затем… — продолжал техник, явно наслаждаясь вниманием аудитории, — заводите этот маховичок на часиках, — он дотронулся до него указательным пальцем, — закрываете крышку, — он закрыл крышку, — и через двенадцать часов — ба-бах! — Шотландец с таким воодушевлением озвучил взрыв, что слюна мельчайшим спреем разлетелась по всему столу, и Флинн поспешил отпрянуть, чтобы оказаться вне досягаемости.
— Двенадцать часов? — переспросил он, вытирая все же попавшие ему на щеки брызги. — А отчего так долго?
— Это я приказал сделать двенадцатичасовую отсрочку, — ответил вместо техника Джойс. — Поскольку мистеру Олдсмиту придется, пробравшись на «Блюхер», внедриться в рабочую группу, занятую перемещением снарядов, ему, вероятно, будет не так просто выйти из состава этой группы, чтобы покинуть судно после размещения взрывчатки. Полагаю, мистер Олдсмит был бы вправе отказаться от данного задания, если бы мы не смогли обеспечить ему достаточное количество времени на побег с «Блюхера» после… э-э… — он подыскивал подходящее по стилю продолжение, — после успешного завершения его миссии. — Джойс был доволен собой и своей речью и повернулся к Себастьяну в поисках поддержки. — Я правильно отразил ситуацию, мистер Олдсмит?
Чтобы не уступить капитану в красноречии, Себастьян на мгновение задумался, прежде чем ответить. Пять часов мертвецкого сна в объятиях Розы освежили его тело и обострили восприятие до остроты толедского клинка.
— Доподлинно, — с важным видом сказал он, гордо сияя.
75
Они сидели рядом, пока угасающее солнце окрашивало в кровавый цвет облака. Сидели рядом, на накидке из обезьяньей шкуры среди эбеновых деревьев на краю балки, плавно переходившей в долину Руфиджи. Оба молчали. Склонив голову, Роза была занята рукоделием — пришивала потайной карман к замызганному куску шкуры, лежавшему у нее на коленях. Карман предназначался для коробки из-под сигар. Себастьян наблюдал за ней, и его взгляд был полон нежности. Сделав последний стежок, она завязала узелок и наклонилась, чтобы перекусить нить.
— Ну вот! — сказала она. — Готово. — И, подняв голову, посмотрела ему в глаза.
— Спасибо, — произнес Себастьян. Немного помолчав, Роза дотронулась до его плеча; мускулы под окрашенной в черный цвет кожей были упругими и теплыми.
— Иди ко мне. — Она притянула его голову к себе, и так, прижавшись щеками, они пробыли в объятиях друг друга, пока не начало темнеть. Африканские сумерки сгустили тени эбеновых деревьев, и где-то внизу жалобно затявкал шакал.
— Готов? — Возле них возникла темная мешковатая фигура Флинна. Сзади маячил Мохаммед.
— Да, — ответил Себастьян, поднимая голову.
— Поцелуй меня, — прошептала Роза, — и возвращайся скорее.
Себастьян мягко высвободился из ее объятий, он стоял, возвышаясь над ней, в накидке поверх обнаженного тела, коробка из-под сигар весомым грузом висела у него между лопаток.
— Жди меня, — сказал он и пошел прочь.
Укрытый одним-единственным одеялом, Флинн Патрик О’Флинн без конца ворочался и мучился отрыжкой. Помимо того что в горле стояла едкая изжога, ему было холодно. Земля под ним уже давно растратила накопленное за минувший день тепло. Маленький кусочек убывающей луны едва освещал ночь серебристым светом.
Он лежал и слушал ровное дыхание спящей возле него Розы. Это его раздражало, и ему не хватало лишь предлога, чтобы разбудить ее и заставить поговорить с ним. Однако вместо этого он сунул руку в свой служивший ему подушкой вещмешок и нащупал там гладкое стекло холодной бутылки.
В балке негромко крикнула какая-то ночная птица, и Флинн, отложив бутылку, резко сел. Сунув два пальца в рот, он повторил птичий крик.
Точно маленькое черное привидение, через пару минут в лагере возник Мохаммед. Подойдя к Флинну, он присел на корточки.
— Вижу тебя, Фини.
— И я тебя тоже, Мохаммед. Все хорошо?
— Все хорошо.
— Манали пробрался в лагерь к немцам?
— Он сейчас спит возле того, кто приходится мне братом, и на рассвете они вновь поплывут вниз по Руфиджи к большой германской лодке.
— Ну и хорошо! — пробормотал Флинн. — Ты молодец.
Мохаммед тихо кашлянул, давая понять, что рассказ еще не окончен.
— Что там еще? — спросил Флинн.
— Когда я благополучно привел Манали к своему брату, то пошел назад долиной и… — он несколько замялся, — возможно, не время говорить о таких вещах сейчас, когда наш Манали безоружный отправляется в германское логово.
— Говори, — настоятельно потребовал Флинн.
— Тихо и бесшумно я пришел туда, где долина спускается к маленькой речушке под названием Абати. Знаешь это место?
— Да, если идти балкой, то примерно в миле отсюда.
— Да, это там, — кивнул Мохаммед. — Именно там я увидел какое-то движение в ночи — словно гора вдруг обрела ноги.
Холодок молнией пробежал у Флинна по спине, и у него мучительно сперло дыхание.
— Ну? — еле слышно выдохнул он.
— Эта «гора» была вооружена зубами, которые едва не касались земли при ходьбе.
— Землепашец! — прошептал Флинн, и его рука тут же упала на покоившееся возле лежанки заряженное ружье.
— Это был он, — вновь кивнул Мохаммед. — Он пасется, направляясь к Руфиджи. Однако звук ружья донесется до ушей германцев.
— Я не буду стрелять, — прошептал Флинн. — Просто хочу на него взглянуть. Еще разок. — И лежавшая на ружье рука задрожала, как у больного лихорадкой.
76
Солнце взошло и расположилось на холмах бассейна Руфиджи огненно и красочно, будто расплавленное золото. От его тепла над болотами и заводями притока Абати стал струйками подниматься туман, и они курились, словно угли гаснущего пожара.
Под сенью эвкалиптов воздух еще хранил прохладу, как ночные воспоминания, но пробивавшиеся длинными стрелами сквозь ветви солнечные лучи пронзали и рассеивали ее.
Трое канн-самцов поднялись от реки — крупнее домашнего скота, коричневые, с синеватым отливом, и бледно-белыми, будто прочерченными мелом полосами вдоль туловища, они прошлись друг за другом, покачивая солидными подгрудками, мощными короткими рожками и пучками более темной шерсти на лбу. Когда животные поравнялись с эвкалиптами, первый самец, неожиданно насторожившись, остановился. На несколько секунд они будто замерли, глядя сквозь частокол эвкалиптовых стволов, куда из-за густой листвы и ветвей свет еще не успел проникнуть в полной мере.