Читать интересную книгу Переворот - Иван Кудинов

Ожидали, что после перерыва выступит Потанин. Когда же заседание возобновилось, кресло Потанина было пустым… Якушев объяснил:

— К сожалению, господа, Григорий Николаевич почувствовал недомогание и далее присутствовать не смог…

— Довели старика! — сказал кто-то «слева» Якушев продолжал:

— Потанин просил поблагодарить вас, господа, за проявленные к нему чувства и выразить уверенность в том, что Областная дума своей плодотворной работой приблизит Сибирь к Учредительному собранию, о чем хорошо сказал в своем выступлении командующий, всеми уважаемый генерал Гришин-Алмазов. Надеюсь, паше единство и впредь будет твердым.

Единства, однако, не получилось: ровно через полмесяца указом Совета Министров Временного Сибирского правительства «всеми уважаемый» генерал-майор Гришин-Алмазов был освобожден от должности командующего, а на его место назначен генерал-майор Иванов-Ринов. А еще раньше Временное Сибирское правительство нашло, что деятельность Областной думы, вся ее внешняя и внутренняя работа ведет к неизбежному расколу, и потребовало прервать эту деятельность на неопределенный срок. Дума в ответ на это объявила о создании революционного комитета — и создала его. Правда, комитет этот продержался всего лишь несколько дней, не успев даже уяснить для себя основного своего направления, и, раздираемый фракционными распрями, самораспустился… А еще через полтора месяца глава Директории Авксентьев призвал к упразднению и самой Думы, «внешняя и внутренняя работа» которой могла привести, по мнению Авксентьева, к государственному разладу. И Дума была упразднена. Однако избежать разлада «всероссийскому» правительству не удалось: прошла всего лишь неделя после блистательной операции Авксентьева — роспуска Думы, — и Директория вслед за ней приказала долго жить, уступив место военному диктату…

Но все это — впереди. А пока Дума существовала, надо было отстаивать ее интересы, и Якушев, желая выглядеть безоговорочным ее лидером, хватался за чужой авторитет, как утопающий за соломинку:

— И еще, господа, Потанин просил меня сказать…

И чем больше он говорил, чем настойчивее ссылался на Потанина, тем очевиднее становилось, что ни о чем таком Потанин его не просил. Да и не мог просить, поскольку уехал тотчас, как только объявили перерыв…

Гуркин был обеспокоен внезапным исчезновением Потанина. И, едва дождавшись конца заседания, отправился на улицу Белинского, где жил Григорий Николаевич. Наталья Петровна встретила его встревоженным вопросом:

— Что там произошло? Григорий Николаевич вернулся сам не свой. Заперся — и не хочет никого видеть. Григорий Иванович, голубчик, что там, скажите?

Гуркин пожал плечами:

— Особого как будто ничего. Выступали. Чествовали Григория Николаевича…

— Чествовали?

— Ну да, — подтвердил Гуркин. — Чествовали как первейшего патриота Сибири, но, как всегда, перестарались.

— Господи, — вздохнула Наталья Петровна, — и когда они оставят его в покое? Отнимают последние силы у человека…

Гуркин принял этот упрек и в свой адрес, смутился и не знал, что сказать.

— Да вы проходите, проходите, — шепнула Наталья Петровна, указывая глазами на запертую дверь. — Может, вам удастся его разговорить и успокоить.

Гуркин постучал в дверь смежной комнаты, служившей Потанину и кабинетом и спальней одновременно, и, не дождавшись приглашения, вошел. Потанин сидел за столом, низко склонившись над какими-то бумагами, и, кажется, не замечал вошедшего. Или делал вид, что не замечает. Окна были закрыты, и от застоявшегося, спертого воздуха комната еще больше казалась неуютной и душной. Гуркин постоял, ожидая, что Потанин обернется, но он, углубившись в чтение, сидел неподвижно. Тогда Гуркин приблизился еще на несколько шагов и спросил негромко:

— Можно к вам, Григорий Николаевич?

— Коли вошли, чего спрашивать, — буркнул недовольно Потанин, вдруг осекся и, обернувшись, внимательно посмотрел на Гуркина. — Ах, это вы, Григорий Иванович? Простите. А я думал… Ну, что там, до чего додумались наши думцы?

— Пока ни до чего. Как вы себя чувствуете?

— А как еще может чувствовать себя именинник? — усмехнулся. — Сочиняю вот прощальное письмо Думе…

— Прощальное?

— Да. Всему, батенька мой, есть предел. Nuda Veritas, — как говорит доктор Корчуганов: непреложная истина. Надеюсь, вы ужо виделись с Николаем Глебовичем?

— Виделись, — кивнул Гуркин и тотчас вернулся к прежнему разговору. — Но почему прощальное письмо?

Потанин сердито подвигал плечами.

— Надоело слушать пустые речи. Гуркин согласно покивал:

— Да, да, мне тоже показалось, что иные ораторы слишком далеко заходят в своих речах…

— Куда как далеко! — подхватил Потанин. — Дальше некуда. Подумать только! — все больше возбуждаясь и горячась, продолжал: — Эсеры зачислили меня своим вождем, и учителем… Каково? Нот, вы только подумайте и прикиньте — куда приведут Сибирь эти болтуны и демагоги? Куда угодно — только не к автономии. Поистине, — вздохнул и поправил сползавшие на нос очки, — либо дерево хорошее и плод его хорош, либо худое и плод его никудышный, поскольку деревья познаются по плодам… О какой автономии можно говорить, если в самой Думе нет согласия и единства!

— Да, вы правы, — Гуркин внимательно слушал Потанина, отмечая про себя, что сдал он за последнее время заметно — ссутулился еще больше и как бы уменьшился, усох, белые, с желтизною волосы поредели и ниспадали на плечи длинными свалявшимися прядями. — Главное, нет между фракциями никакого согласия.

— Вот видите! — сказал Потанин. — А вы, должно быть, приехали учиться уму-разуму в Думе. А чему здесь учиться? Только тому, как не надо работать.

— Да, вы правы, — еще раз согласился Гуркин. — Национальный комитет Думы слишком слаб и малочислен, чтобы решать серьезные вопросы. Чего хорошего можно ожидать?

— Ничего хорошего и не ждите от нынешней Думы, — подтвердил Потанин, — пока большинство думских кресел будут занимать эсеры. Чем они отличаются от большевиков? Разве только тем, что говорят больше, а делают меньше. А-а! — махнул вдруг рукой и даже поморщился. — Оставим это. Давайте лучше чай пить. Наталья Петровна! — позвал, повернувшись к двери. — Самоварчик бы, если вас это не затруднит…

Наталья Петровна тотчас заглянула:

— А самовар уже готов, Пожалуйте к столу. Разговор и за чаем не прерывался. Потанин спросил:

— Ну, а какова обстановка на Алтае?

— Сложная, Григорий Николаевич, очень сложная, — признался Гуркин. — Иногда мне кажется, что скачу я на лошади без узды и поводьев… А куда скачу и долго ли в таком положении удержусь в седле — неизвестно.

— Надо удержаться, Григорий Иванович, непременно надо, — с сочувствием сказал Потанин. — Сами понимаете, сколь это важно. Вами положено начало автономии в Горном Алтае — вам и вести это дело до полного его завершения. Скажите, а что это за атаман Сатунин объявился? Я в газете о нем вычитал, но мало что понял… Что он за человек и какую преследует цель?

— Жестокий человек, — помрачнел Гуркин. — Ничем не гнушается для достижения своей цели. Объявил себя «диктатором» Горного Алтая. Добивается от нас признания своих полномочий. А кто его уполномочил? — помрачнел еще больше. — Никто.

— Да-а, — задумчиво проговорил Потанин и горестно покачал головой. — Революция, как вулкан, выбросила наружу такую лаву всевозможной грязи… Нелегко устоять в этом круговороте. А надо, — глянул из-под очков. — Так что нельзя сейчас, Григорий Иванович, поводья из рук выпускать, — а тем более — падать. Держитесь! — улыбнулся подбадривающе. — Nuda Veritas, как говорится.

— Спасибо за поддержку, Григорий Николаевич.

— Ну, какая от меня поддержка, я и сам нынче без поддержки шагу сделать не могу, — грустно пошутил Потанин. — Ну а дома как? Марья Агафоновна, дети здоровы?

Потом они вернулись в кабинет. И проговорили до позднего вечера. А когда Гуркин, распрощавшись, вышел на улицу, город уже погружался в сумерки, и от Ушайки тянуло прохладной сыростью. Гуркин вспомнил, как года три назад, мартовским вечером, они возвращались от Потанина вместе с Шишковым, и Вячеслав Яковлевич, возбужденный и радостный, доверительно говорил, что после встречи и разговора с Григорием Николаевичем чувствует себя черноземом, который насквозь пролило благодатным весенним дождичком…

Гуркин испытывал сейчас такое же чувство. «Важно только, — думал он, — куда ляжет этот чернозем и что на этом черноземе будет произрастать…»

* * *

Обстановка все больше усложнялась. Многие волости, формально примыкавшие к Каракоруму, фактически придерживались нейтралитета, норовили быть самостоятельными… Или, более того, открыто сочувствовали большевикам, которые к концу лета, оклемавшись и придя в себя, начали собирать новые силы и кое-где уже переходили к решительным действиям. К тому же в Горном Алтае объявился какой-то отряд красных мадьяр, якобы шедший на соединение с вновь сформированным отрядом Огородникова… Об этом Степану Гуркину сказал подполковник Катаев.