30-х годов. Не забудем и недавнюю войну, где было ясно, кто враг. Сообщение Фурцевой, не исключено, настроило главу государства на справедливо-боевой лад. Нетрудно представить, каким предстал центрфорвард перед государственным лидером.
Хорошо известно: Никита Сергеевич Хрущёв, развенчавший культ Сталина, освободивший из заключения сотни тысяч неповинных людей, открывший для страны славную эпоху «оттепели», — отличался вспыльчивостью и импульсивностью. И те, кто знал об этих его качествах (а Е. А. Фурцева разбиралась в хрущёвском характере как никто другой), могли их использовать с большой выгодой. То есть на первом секретаре партии можно было (если вспомнить «Гамлета») сыграть, как на флейте, настроить его, направить. Натравить.
Ко всему прочему, Екатерина Третья, как её иногда называли в народе, на тот момент была особенно влиятельна. Хрущёв не забыл её роль во время попытки его свержения год назад. Политики тоже могут испытывать благодарность — правда, чаще всего недолго, в чём и убедилась сама Фурцева пару лет спустя.
Вместе с тем утверждать, что Екатерина Алексеевна «посадила» Стрельцова, как выразился Б. Г. Татушин в телефонной беседе с А. Т. Вартаняном годы спустя, — тоже не до конца правильно. Непосредственно Фурцева никого не арестовывала, не судила и не этапировала. Считать её единственным «злым гением» Стрельцова я бы не стал. Да, конечно, не связать поток отвратительных публикаций, которые и называются травлей, с январским 57-го года конфликтом в Кремле нельзя. И государственного деятеля такого масштаба мстительность и злопамятность, мягко говоря, не красят. Однако сюжет сегодняшних сериалов, когда на протяжении недели-двух зритель следит за противостоянием талантливого, беззаботного, душевного до невозможности спортсмена, актёра, певца (нужное подчеркнуть) с бездарным, злобным, завистливым чиновником, — также утратил, знаете ли, прелесть новизны.
Потому что личность Стрельцова гораздо богаче и привлекательнее любой предоставленной для неё схемы. Просто он попал «между двух времён» — в ту конкретную историческую эпоху, когда человек на какой-то момент обретал удивительную свободу. И так уж вышло, что именно он являлся символом, лицом той нежданной независимости от кого-либо и от чего-либо. Безусловно, нельзя полностью согласиться с Э. Г. Максимовским, посчитавшим футболиста чуть ли не первым советским диссидентом. Настоящее инакомыслие, если вспомнить (навскидку) А. Д. Сахарова, А. И. Солженицына, А. А. Галича, выглядело, конечно, по-другому. Однако ни на что, по сути, не претендуя, не желая прослыть «особенным», совершенно не задумываясь о каких-то идеологических аспектах, Стрельцов практически всегда делал то, что хотел. И это — приятно кому-то или нет — отчаянно нравилось народу. Народ, не собираясь того формулировать, всегда жаждет чистого, то бишь не запятнанного начальственными или коммерческими интересами, искусства — и получает его. Нападающий поражал в каждом матче: где-то мощным ударом, иногда сольным проходом, случалось, что и тонкой пасовкой. При этом вроде бы и «ленился», за каждым мячом не бежал, оставаясь, однако, почти всегда непонятным образом в игре. Он ни на кого не был похож, ни под кого не подстраивался. Всё выходило наоборот: это он вызывал головную боль у противника, и это он давал сборы, потому что болельщики по всей стране платили, чтобы его увидеть. И ему вынуждены были платить, его приходилось награждать, отмечать. Потому так и бесило фельетонистов и иже с ними звание заслуженного мастера спорта (про орден и повторить боялись), ибо сами же удостоили, он ничего ни у кого не просил.
«Когда жизнь сразу резко изменилась, столько свалилось на меня нового и неожиданного, — вспоминал Эдуард Анатольевич в книге «Вижу поле...», — могла ли голова не закружиться от одной лишь смены впечатлений.
В такой ситуации остановись, подумай, оглянись.
Но откуда же такая возможность?
Всё развивалось быстро, всё вокруг меня менялось, но сам я, как мне казалось, не менялся. В худшую, я имею в виду, сторону. По-моему, я оставался прежним. Но когда смотрят на тебя со всех сторон, от одной неловкости, непривычности отношения к тебе можешь чего-то и не понять, в упор не рассмотреть.
Слишком уж во многом надо было разобраться — и разобраться немедля».
Разбираться, как мы сейчас понимаем, было крайне тяжело. Слишком сказочным получился взлёт. А сознание не менялось (и не могло измениться) с той же скоростью. Парень попал, по сути, в зону большой политики, так как профессиональный спорт, футбол в первую очередь — государственное дело. Поэтому каждый стрельцовский гол — тоже государственного значения. Это понятно и без Н. С. Хрущёва, далёкого от лучшей игры с мячом. Оттого кому-то искренне хотелось, чтобы нападающий сборной и вёл себя как дипломат, коли до солидной политики дошло. Кто-то, как Е. А. Фурцева, уже обижен одним присутствием Стрельцова на Олимпе. Кто-то, вроде Васко из Ленинграда, ненавидел Эдуарда «по определению» и по В. С. Высоцкому: «...у них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает».
Так что парадокс получается. Несмотря на непридуманную народную любовь, Стрельцов двигался «по тонкому льду». Потому что осмыслить размеры, рамки приобретённой свободы он попросту не мог. Зато окружающие товарищи внимательно следили за каждым шагом великого футболиста. Хотя, с другой стороны, тех граждан Страны Советов и помнят-то до сих пор чаще всего в связи со Стрельцовым.
...Но пора уже и в камеру Бутырской тюрьмы возвращаться. Все и сегодня понимают, что статья, под которую подвели Эдуарда, — особая. И то, что с насильниками делают на зоне, тоже известно. Футболист оказался в тяжелейшем положении.
Дальнейшее кто-то вправе, видимо, отнести к жанру, который у «блатных» называется «роман» — с ударением на первом слоге. Указанные конструкции обещают неизбежно счастливый финал в невозможных обстоятельствах, созданных, естественно, по вине тех, кто властвует и охраняет.
Однако ведь действительно, верит кто или нет, — ничего страшного в Бутырке с Эдуардом не произошло. По дошедшей до нас версии — потому, что его узнал авторитетнейший в тамошнем мире вор в законе Николай Загорский. Бог знает, кстати, отчего один он, — ну, будем считать, что остальные обитатели камеры № 127 обладали суженным кругозором ввиду невозможности постоянно посещать матчи чемпионата Советского Союза. И вот, переговорив на всякий случай с форвардом и выяснив, что тот ни в чём по сути не виноват, авторитет высек вердикт: «Стрелец — правильный мужик». Затем в форме так называемой «малявы» (это такое письмо, которое и до сих пор доходит до адресата надёжнее, нежели послание по Интернету) разослал важнейшее, без преувеличения, сообщение всем будущим сокамерникам Эдуарда Анатольевича. Так что во время следствия Стрельцов чувствовал себя сносно. Из чего следует: Николай Загорский — пусть кому