взгляда – который во времена моей юности в Уилкс-Барре именовался «поедать [ее] глазами», – непосредственность, ребячливость и почти «невинный» или безобидный вид в противоположность сальному или скабрезному. С этим качеством (или, так сказать, отсутствием оного) я, конечно, был знаком не понаслышке или «на горьком опыте», ведь с тех пор, как наша собственная Одри вошла в переходный возраст – чье начало у девочек современных времен как будто все время наступает все раньше и раньше – и физически «созрела» или (в обороте моей жены) «округлилась», то же, конечно, относилось к другим членам из группы сверстниц, с кем она «зависает» или кого приводит домой и берет на прибрежный отпуск иили сплавы на каноэ в июне, июле или начале августа; и в случае некоторых более преждевременно «созревших» или симпатичных из этих сверстниц конфликт между естественным позывом, или инстинктивным желанием, смотреть на них как любой взрослый, «настоящий» мужчина против очевидных социальных ограничений, встающих во весь рост из-за моей роли приемного отца их подруги, становился в отдельных случаях таким неловким или болезненным, что я едва мог заставить себя смотреть на них или едва даже признавать их присутствие – феномен, который наша собственная Одри – неудивительно – редко даже замечала, но который иногда досадовал Хоуп вплоть до той степени, что раз или два во время супружеских споров она ставила на смех мое болезненное смятение и утверждала, что предпочла бы – или ее более уместный термин: «больше бы уважала», – если бы я просто, открыто глазел или пялился, нежели, практически парализованный, игнорировал с напускной небрежностью, словно я думал обмануть хоть кого-нибудь с глазами в голове, наблюдавшего мою печальную пантомиму с жалостью и отвращением. Ввиду серьезного нарушения сна, разлада с Хоуп и проблем в моем отделе компании, где я служил Заведующим Ассистентом Диспетчера в отделе Систем (и где предоставляли аутсорсовые системы и хранилища данных и документов для ряда страховых операторов малой и средней руки в Средне-Атлантическом регионе), мое хроническое расстройство достигло степени, когда иногда я чувствовал подступающие слезы, что в «19 лунке» с отчимом Хоуп, конечно, было бы немыслимой оказией. Иногда за рулем я часто боялся, что со мной станется инфаркт. Затем в предсказуемой, но куда более тревожной стадии волны дезориентации мне померещилась странная, статичная, галлюцинаторная картина или мысленный «кадр», «сцена», Фата Моргана или «морок» об общественном телефоне в аэропорту или в линейном ряду или «череде» общественных телефонов железнодорожного пассажирского терминала, который звонит. Приезжие торопятся мимо, или «окольными путями», иногда с багажом и другим личным имуществом в руках или на колесиках, шагая или торопясь мимо, пока телефон, по-прежнему в центре моего вида на сцену или картину, все звонит без конца, упорно, но остается без ответа, тогда как больше ни один из других телефонов в «череде» телефонов не занят и ни один из прилетевших или приехавших не обращает внимания и даже не взглянет на звонящий телефон, в котором вдруг чувствуется нечто ужасно «трогательное» или горькое, заброшенное, меланхоличное или даже зловещее, в этом безостановочно звонящем и остающемся без ответа общественном телефоне, и все это как будто или словно происходит одновременно и бесконечно, и, так сказать, «безвременно» и сопровождается несообразным ароматом шафрана.
Отчим Хоуп – профессиональный руководитель медицинского отдела в «Пруденшл Иншуранс, Инк.» – или «Скале», как компанию чаще называют в народе, – так же как и, как говорят, его отец, как и также уроженец и выходец исторической области «Четвертый район», знал лагер «Фейгенспан» по его оригинальному торговому названию – «Гордость Ньюарка» (или «Гэ Эн») – и взял за правило не называть его иначе, а также с напускным жестом изображать, что проводит костяшкой по верхней губе после глотка на манер городского «рабочего» класса, затем запустил руку в карман жилета и произвел на свет портсигар и резак, а также тонкую, модернистскую золотую зажигалку – подарок его жены (с надлежащей надписью) – и приступил к ритуалу раскуривания дорогой сигары «Коиба» на пару с драфтовым лагером, требуя пепельницу с жестом в сторону бара, не терпящим возражений, когда я вновь отметил, какой чрезмерно тонкой, болезненной и, так сказать, иссеченной или шелушащейся кажется кожа его левого запястья и ладони. Его уши, всегда довольно большие или выдающиеся, налились кровью от недавних усилий. На вопрос, не думает ли он по размышлении, что сигара в такой ранний час времени – плохая идея, доктор Сайп, которому 6 июля должно было исполниться 76 лет (его камень рождения – «Рубин»), ответил, что если бы он захотел услышать мое мнение о его личных привычках, то единственным признаком подобного желания было бы лишь одно: он недвусмысленно обратился бы ко мне и прямо спросил меня об этом, на что я слегка откашлялся и пожал плечами или улыбнулся, избегая темных глаз Одри Боген (тогда как глаза нашей собственной Одри – серо-зеленые или в определенном освещении «карие»), когда она ставила на стол мисочку очень блестящих орешков и пепельницу прозрачного стекла с «выдавленным», или «вытисненным», памятным гербом «Раританского клуба» на донышке, которую доктор Сайп придвинул ближе и слегка повернул для удовлетворения какого-то неизвестного критерия в своем ритуале наслаждения сигарой. Уже дважды я зевнул в такой степени, что прямо под левым ухом проявились хрустящий звук и внезапная, так сказать, «пронзительная» боль. «Отец» – детали физического здоровья которого были темой бесконечного обсуждения его разных детей, – по всей видимости, за несколько последних лет пережил ряд маленьких, узко локализованных инфарктов – или же, говоря языком гарантий программы медицинского страхования, «Транзиторные ишемические атаки», – которые, как подтвердил младший брат Хоуп, «Чип» (чье настоящее имя – Честер), с будничной, почти ненапускной или сдержанной интонацией, очевидно присущей всем практикующим Неврологам, по сути в «порядке вещей» для восьмидесятилетнего мужчины с привычками и самочувствием доктора Сайпа и, очевидно, отдельно взятые, они не говорили ни о чем, выражаясь в плане симптомологии не более чем преходящим головокружением или искажением восприятия. Эмпирически, явным результатом подобных атак стало то, что «Отец» теперь вошел в число того особенного вида пожилых (или, как предпочитают некоторые, «старших») мужчин, которые с некоторого отдаления кажутся хорошо сохранившимися и даже презентабельными, но чьи глаза вблизи демонстрируют неприметное отсутствие фокуса и чье выражение или мина лица кажутся неприметно, но безошибочно «нездешними», вялыми, с постоянно вытекающим «странным видом» или гримасами, иногда пугавшими младших внуков доктора Сайпа. (При том что наша собственная Одри – уже 19-летняя и вторая по старшинству внучка доктора, – с другой стороны, ни разу не рассказывала о страхе из-за