Мэтью отвел руки от лица и взглянул на меня, шмыгая: носом. «Послушай, — сказала я, — ничего не изменится, когда они разведутся, разве что ссориться станут меньше. Они оба любят тебя. Они ненавидят только друг друга. Папа по-прежнему будет жить у себя в доме; мама, и ты, и я будем по-прежнему жить в нашем доме, и папа будет к нам приходить, и играть в «мяч об крышу», и гулять с собачками, и все прочее. Что тут такого? Ничего особенного». Он улыбнулся сквозь слезы, сказал: «Ага», — и поднялся на ноги. Старшая Сестра молвила свое слово. Я обняла его за плечи, и мы направились к дому. Родителям я сказала, что с Мэтью все хорошо, я ему объяснила, что ничего не изменится, разве что вы будете меньше ссориться, — тут я мрачно воззрилась на них. И все вернулись к тому, что каждый делал до «семейного совещания».
Через пару недель я получила приглашение провести оставшуюся, явно лучшую, часть лета в штате Мэн, в семье Макэндрю, в их загородном доме у моря. Мы с моей дорогой подружкой Рэчел встретились еще до рождения — миссис Кокс была дальней родственницей Макэндрю и познакомила наших будущих матерей. Она решила, что Шарлотта и Клэр составят друг другу хорошую компанию. И миссис Кокс, как всегда, оказалась права. Правда, пока отец жил с нами в одном доме, подруги встречались не часто. Я знаю, что мама очень ценила дружбу умной и мягкой Шарлотты. И та здорово помогала моей матери воспитывать нас с братом и всячески скрашивала ее вынужденное уединение.
Муж Шарлотты, Колин, преподавал в Дартмуте, и весь учебный год они жили в Хановере, в чудесном старом доме, а летом перебирались в такой же чудесный старый дом в штате Мэн. Их дочь Рэчел была лучшей «внешкольной» подругой моего детства и раннего отрочества. Мои самые светлые воспоминания связаны с днями, которые мы провели вместе. Кроме того, вокруг роились ее старшие братья и сестры со своими друзьями, и это было здорово, потому что они говорили о свиданиях, о новых магнитофонных записях — обо всех тех крутых вещах, которые волнуют подростков. Мне повезло, что столько лет я была почти членом их семьи.
Все эти годы отец тоже был с ними связан. Ему очень нравилась Шарлотта и ее дети, но с Колином отношения были более проблематичными. Колин преподавал литературу в колледже, принадлежавшем к Лиге плюща, хорошо и с удовольствием играл в теннис и ходил под парусом; был, одним словом, великолепным образчиком тех людей, про кого папа с искренним, следует добавить, благоговением, говорил «проклятые ВАСП[184], черт бы их побрал с их самоуверенностью». Самоуверенность профессора была настолько неколебима, что он раз за разом приглашал отца принять участие в «развлечениях». Девять раз отец отказывался, но в десятый раз это уже могло показаться невежливым, тем более что Колин настаивал с таким добродушием, с такой уверенностью в себе. Обычно свой долг перед обществом папа оплачивал каким-нибудь коктейлем или обедом, но летом 66-го этим отделаться оказалось невозможно, и отцу пришлось заплатить чудовищную цену. Именно он, а не мама, которая чаще всего брала на себя функции шофера, в этот раз отвозил меня в Мэн, в дом Макэндрю.
Папа согласился выйти в море с Колином и ребятами. Представьте себе, что вы — Дж. Д. Сэлинджер: можно ли вообразить пытку страшней, чем несколько дней плавать в открытом море на маленькой яхте с дартмутскими профессорами? «Почему ты согласился, па?» — «Ах, Пегги, — тяжело вздохнул он, — я согласился потому, что устал отказываться. Это угнетает»[185]. Когда папа вернулся с морской прогулки, он едва мог ходить. Не прошло и шести часов с момента отплытия, как он стукнулся обо что-то коленом, и колено ужасно распухло. Отец приложил к нему арнику из гомеопатической аптечки, которую взял с собой на борт. Без арники, промолвил он мрачно, было бы очень плохо. В довершение бед они попали в скверный шторм, с дождем и переменным ветром, и все, за исключением, конечно, Колина, бешено блевали, начиная от Новой Шотландии. Я бы не удивилась, если бы он, вернувшись домой в Корниш, встал на колени и поцеловал землю.
Я осталась в штате Мэн, но морские прогулки не для меня. Из-за того, что я отказывалась выходить в море, между мной и Колином происходили постоянные трения. Один раз в это лето он так настаивал, что пришлось позвонить папе при всех и попросить его сказать Колину, что я не обязана плавать под парусом. Качка пугала меня до обморока с тех пор, как я повредила руку. Почти каждый год мать пристает ко мне со своим «попробуй, дорогая», и я сижу, нахохлившись, сзади, у шлюпки, или болтаюсь спереди[186], представляя собой печальное зрелище, пока кто-нибудь из жалости (или в раздражении) не отвезет меня на берег.
Мне нравилось грести на лодке, которую не качает, к крохотным, необитаемым «овечьим» островкам, расположенным совсем близко от берега. Местные фермеры в начале лета отвозили туда овец и оставляли их пастись на свободе до самой осени (это право у них осталось еще с колониальных времен). Оуэн, старший брат Рэчел, спросил у нас двоих, не хотели бы мы отправиться с ночевкой на один из таких островков. Не хотели бы мы? О, боже! При одной мысли, что можно куда-то поехать с красивым, воспитанным Оуэном, я была на седьмом небе. Я влюбилась в него без памяти давным-давно. Помнится, я даже согласилась покататься с ним вдоль берега на парусной лодке. Из всех мальчиков, а может, и взрослых, кого я знала, он единственный щадил чужие чувства. Я ему доверяла, инстинктивно догадываясь, что если я чего-то испугаюсь, он тут же повернет к берегу, не делая из этого никаких трагедий. Чудесный, чудесный мальчик.
Вечером мы поплыли на лодке к острову, захватив с собой спальные мешки, воду и все необходимое для того, чтобы приготовить ужин на берегу. Мы с Рэчел пошли искать овец, а Оуэн занялся полезными делами: развел костер и вскипятил воду. Нам не повезло — единственное, что мы обнаружили, пока не уперлись в непроходимые дебри кустарника, были катышки овечьего помета. Так что мы вернулись на берег и стали помогать Оуэну собирать на ужин мидий.
После ужина мы рядком разложили на берегу спальные мешки. Стало несколько зябко, так что мы забрались внутрь и, лежа на спине, принялись смотреть на звезды. Звезды были всюду. Глядя на небо и болтая, мы вдруг заметили, что одна звезда ведет себя как-то странно. Казалось, она зигзагами движется по небу. Мы видели настоящую летающую тарелку! Вот это по-настоящему круто! Мы вдоволь наговорились о разных НЛО и заснули.
Я проснулась посреди ночи, вскочила и едва успела забежать за скалу, как меня вывернуло наизнанку. Потом полилось с другого конца. О, как же мне было стыдно! Я знала, что Оуэн слышит, как я хожу по-большому и как меня рвет: он подумает, что я — самая отвратительная девчонка на всем земном шаре. Когда извержение закончилось, я позвала Рэчел и шепотом попросила принести рулон туалетной бумаги. Я стала подтираться, а Рэчел отправилась за зубной щеткой, пастой и водой: мне нужно было прополоскать рот.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});