Читать интересную книгу bratia - Gradinarov

Они сложили скарб в деревянные ящики с ручками для переноски, перекрестились у иконы Божьей Матери и вышли.

*

Сторож Аким справил свои летние дела. Печные дымоходы почистил! Десять ведер серой пыли смахнул веником из дымоходов и вынес к Поганому ручью. Завалины подсыпал, утрамбовывал землицу бревнышком, чтобы зимой ни одна пурга не загуляла в подполье. Он же наколол огромную гору дров, прикрывшую четыре окна, выходящих на Старую Дудинку. Швырок светло-серого цвета громоздился у правого торца дома. Он охапками носил дрова и складывал в аккуратные поленницы в дровянике. В сарае пахло древесным клеем. Где-то в углу надрывно жужжала муха, попавшая в объятия паука. Оставшаяся от прошлой зимы поленница дров упиралась вверху в дощатую крышу. Ни одно полено за год не просело, не шевельнулось. Аким умел мостить! Одну чурочку к другой плотно укладывал вдоль стены: ни щелей, ни перекосов не сыщешь. Клал, будто кирпич каменщик. Каждую поленницу аккуратно разбирал сверху, чтобы не нарушить устойчивости. И день за днем шел до самого низа. В дровянике всегда порядок. Аким никому, даже хозяину, не позволял шастать в сарае, прикасаться к своему творению. Он его строил и рушил сам, даже рушил красиво, с пользой для дела. Аккуратен и скрытен батрак. Старается не гневить лишний раз хозяев, ничего не упустить из домашних дел.

Аким в печных топках заменил несколько выгоревших кирпичей, переложил каменку в баньке, обмазал глиной и проверил тягу, вложив в топку несколько сухих поленьев. Печь выдохнула клуб дыма и затихла. Аким даже встревожился, почему нет тяги. А когда швырок схватился, загудела, затрещала, выдыхая в трубу серый, густой, как у парохода, дым. Аким перекрестился.

– Слава богу! Угадал и с кирпичиками, и с глиной. Полыхнуло, хоть задвижку перекрывай! Зиму можно ждать спокойно.

Радуется Аким удали и прыти! Все сделал ладно, что требовалось. Хозяева довольны! Даже скупой на похвалу Петр Михайлович, и тот остался доволен работой. А уж Екатерина Даниловна да Авдотья Васильевна не нахвалятся батраком.

– Его не надо понукать, заставлять работать. Сам знает, что делать и как. И главное, никогда не противится. Может, и бывает недоволен, но отделывается шуткой или усмешкой. По крайней мере, вида не подает, – хвалилась Екатерина Даниловна мужу. – Очень справный человек.

– Хвалитесь его учтивостью, а душа-то у него закрыта! – корил жену Киприян Михайлович. – Скрытный он. Затаился.

Авдотья Васильевна по молодости стеснялась Акима да и не обвыклась в роли хозяйки. В доме хозяйкой была старшая, Екатерина.

После летнего отдыха возвратилась в Дудинское Мария Николаевна с дочерью священника. Чуть отдохнула с дороги и зашла к Екатерине Даниловне с холщовой сумочкой в руках.

– А где сынок?

– Ушел с Акимом к Верхнему озеру за грибами.

– А я ему леденцов томских привезла. Тебе, Катенька, сережки. Такие сейчас в Томске в ходу. Ну-ка, давай ушки, примеряем.

Сняли свои и поцепили новые.

– Тебе к лицу! – обрадовалась она. – А где дивильце? Иди, взгляни на себя!

Екатерина Даниловна посмотрела в зеркало. Чуть откинула с ушей длинные волосы. Украшения переливались янтарем.

– Спасибо, Машенька, за подарок. Я теперь должница. Попрошу Петра, чтобы он привез тебе подарок. Но это лишь в будущем году.

– Да не обременяйся пустяками, Катенька, – просила Мария Николаевна. – А леденцы оставь Сашеньке.

Сидели на диване в горнице. Мерно тикали часы, изредка передергивалась цепь с гирьками, да кто-то бубнил через стенку в магазине.

– Это Киприян Михайлович с Федором Кузьмичом беседуют о залежах. С твоим же рейсом прибыл на барже из Алтая горный мастер. Хочет пособить Киприяну руду медную добыть да переплавить.

Мария Николаевна сидела безучастно и к разговору и к руде, и к Федору Кузьмичу. В глазах гуляла рассеянность. Исчезли бывалый задор, смелость, знание советов на каждый случай жизни и сварливость. Она чувствовала себя беспомощной.

– Катенька! Катенька! – и слезы брызнули из глаз.

Мария Николаевна, стесняясь слез, уткнулась в плечо Сотниковой.

– Что с тобой, Машенька! Впервые плачешь! Кто тебя так расклеил, говори! Или влюбилась, а теперь места не находишь? Ты же раньше отвергала любовь? Говорила, это не для твоей вольной натуры.

Мария Николаевна казалась девушкой-гимназисткой, этаким несмышленышем, ищущим совета у взрослых. Екатерина Даниловна почувствовала, как слезы промокают ее шелковое платье.

– Я влюбилась, Катенька! Влюбилась! Еще весной! Перед отъездом в Томск. Но думала, отдых развеет блажь и я освобожусь от наваждения. Оказалось, бессильна. И все помимо моей воли.

Она всхлипывала, а Екатерина гладила волосы, потом разделила на две части и сделала ровненький пробор. Голова девушки покорно лежала на плече хозяйки.

– А кто он, твой избранник?

Машенька подняла голову и, как бы боясь будущей реакции на ответ, выдавила:

– Ссыльный он. Поляк из Старой Дудинки.

У Екатерины Даниловны округлились глаза.

«Ну, Машенька, хватила через край», – подумала она и спросила:

– Збигнев или Сигизмунд?

– Збигнев, Катенька, Збигнев! – шептала Мария Николаевна. – А у него в Кракове есть невеста. Что будет? Что будет? – закричала она. – Кончилась, Екатерина, моя свобода. Я в плену большой любви. Какая я тряпка, что позволила себя скрутить. Мне так не хотелось возвращаться сюда. Но какая-то сила, кроме обязанностей доучить твою сестренку, тянула снова в Дудинское. А там, в Томске, столько добрых и умных людей!

– Здесь тоже добрые люди, Машенька! И умные есть. Я их называть не хочу. Ум, он идет по какой-то одной стезе. Кто умный в торгах, кто в проповедях, кто в рыбалке, кто в воспитании детей.

– Я хотела сказать – не умных людей, а образованных.

– Что ты хочешь, Машенька! В Сибири все мал-мало грамотные люди на каторге, а вольных и умных мало. А Дудинское наше – за тридевять земель. Хотя этим летом был и ученый Шмидт, препаратор Савельев, геолог Лопатин с экспедицией. Все головастые. С ними общались и Киприян, и Петр, и рыбаки Бреховских островов, и долгане с низовьев Енисея. Будь бы ты летом в Дудинском, и ты бы с ними встретилась. Вон, шкипер Гаврила на барже. Начитанный и много повидал. А кто знает, кто он такой? Поляки, как встретились с ним, так и ахнули от его ума. А с виду вроде бродяга, бражник. Так что, Машенька, не тоскуй об умных людях, а сама воспринимай их умными. Ты теперь начинаешь понимать, Мария, что твои рассуждения о свободе женщины без любви – бравада. Стоило влюбиться, и ты стала бессильной перед любовью. Тебе и свобода уже не нужна. Я помню, как ты стращала меня ее потерей, потерей интереса к книгам, стращала меня самодостаточной жизнью, которая родит у меня лень и страсть к богатству. Как видишь, я осталась такой, какой ты знала меня до замужества. Любовь мне помогла кое-что осмыслить по-новому. Найти свежие опорные точки в семейных делах. Я поняла, моя любовь к Киприяну ушла на второй план, а на первый вышел сын. Для него открылась моя душа. Растет же он тяжело! Нравом крут, упрям, а стало быть, и жесток. И мои тщания сделать его мягче – не помогают. Видно, в крови такой! А кровь, как знаешь, я не могу заменить. Если ты уедешь, то через два года отдам его к псаломщику Стратонику Ефремову обучаться грамоте. Он будет учить Сашку по программе церковноприходской школы. Закон Божий, церковная и гражданская грамота, письмо, арифметика и начальные сведения из русской и церковной истории. Он грамотный, но выпивала. Отец ругает его частенько за переборы. А Сашок тем более нетерпим. У него не заржавеет сказать псаломщику прямо в глаза. Или развернуться и уйти с уроков. Он себя уже ценит.

– Знаешь, Катюша, говорить, что ты осталась прежней, – нельзя. У тебя много перемен. У тебя появился непроходящий страх за Киприяна, мотающегося зимой и летом по тундре, за сына, за домогающегося твоей любви Петра.

– А про Петра откуда знаешь? – испуганно прошептала Екатерина.

– Когда мы шли из Енисейска последним пароходом, Петр под хмельком долго изливал мне душу, говорил, что влюблен в тебя и не знает, как жить дальше. А прятать чувства уже не может ни от Киприяна, ни от Авдотьи. Смотрю, говорил, на жену, а вижу Екатерину.

– Пожалуй, ты права, Машенька! Страх у меня родился и не покидает, думаю, и не покинет. А с Петром мне, вероятно, тяжелее, чем тебе со Збигневом. Хочется ему нагрубить, пожаловаться Киприяну. Но разве за любовь грубят? Разве Петр виноват? Чувства ведь не закроешь в горнице, не зажмешь в кулак, не спрячешься от них за тысячи верст. Они всегда с человеком. И избавиться от них человек не в силах. Я не пережила еще такого чувства. Но вижу и по Петру, и по тебе, что очень тяжелая ноша – безответная любовь.

Мария Николаевна слушала Екатерину Даниловну и ни на минуту не забывала о Збигневе. Как он там? Читает, курит или рыбачит? Помнит ли о ней? Догадывается ли он о ее любви к нему?