Читать интересную книгу bratia - Gradinarov

– Гаврила Петрович! Ты приляг, а я пойду подышу свежим воздухом. От дыма голова мутится, как в монастырской келье.

На палубе сел на бочку спиной к пароходу Монотонный стук паровой машины, шелест воды способствовали раздумью. Впервые за жизнь вырвался из Алтая, увидел кусочек Сибири через окно кибитки и теперь идет доселе невиданным пароходом в холодный Туруханский край. В душе что-то перевернулось. Не мог он уже думать по-старому, вести мысль проторенными местами. И вскрылись больные точки, какие столько лет обходил, хоронясь за звание штейгера. И стало обидно за все и жаль. Жизни своей, истраченной ни за что. Как ни за что? Сопротивлялся сам себе. Неуверенно, но сопротивлялся. Он отдал ее на добычу медной руды, на благо Колывано-Воскресенского завода. Он творил дело души своей, добывал металл для России! А какова она, эта Россия, – не знал! Знал одно, Алтай – это Россия. Оказалось же, что Россия – это и Томская, и Енисейская губернии, и Туруханский край. Дак сколько ж на свете той России? А может, весь свет и есть Россия?

Его сердце уязвлено, крепость расшатана и вера в какие-то, выношенные в душе, мудрости, поколеблена. Тяжко, ой как тяжко расставаться с ними, даже вложив в них иной смысл.

*

Киприян Михайлович встретил пароход, обрадовался прибытию штейгера. Киприян Михайлович нес небольшой деревянный чемоданчик Инютина и рассказывал о мытарствах с норильскими залежами:

– Нашли и уголь, и руду. Радовались такой удаче! А как дела коснулись, так и сплошь несуразицы. Наше открытие оказалось никому не нужным. Ни в Красноярске, ни в Иркутске, ни в Санкт-Петербурге. Бумаг исписал кучу, просил ученых прислать, чтобы определили ценность. Пока молчание. Десять лет пролетело, а сдвигов нет. И с вашим заводом с пятьдесят восьмого года бьемся. Брат, видно рассказывал, как был в Колывани, набирался уму-разуму по металлургии у Келлера. Кое-какие заказы сделали вам по плавильному делу. Но получили с гулькин нос! А Иван Иванович еще служит?

– Служит. Он и настоял отправить меня к вам на помощь. Говорил, съезди, мол, Федор Кузьмич, посмотри, как грамотей, на затею. А то купцы замахнулись на медь, а тямки нет. И деньги ухлопают, и меди не увидят.

– Мы сами этого боимся. Можно разориться в два счета.

– Сомневаться, медная руда или нет, не стоит. Я читал заключение нашего пробирного мастера, где сказано, что в образцах, доставленных на Алтай, до пяти процентов чистой меди.

Киприян Михайлович давно это знал. Но тяготился сомнениями в мощности залежей:

– На днях приедет из низовья естествоиспытатель Федор Богданович Шмидт. Мы вместе съездим на залежи. В мае уже были там, но снег помешал кое-что увидеть. И он, и геолог Лопатин убеждены, это настоящая медная руда. В угле и сомнений нет.

– Да, Киприян Михайлович, ученым видней. Но сделать пробную плавку – не ведро воды вскипятить. Такое пекло надо развести, чтобы сланцы водой потекли из печи по желобкам. И руду надо еще добыть в горе. А для этого штольни нужно бить. Три дня назад мы баржой обошли плот. Петр Михайлович похвалился, мол, ваши лесины. Плотогоны хорошо его ведут по реке. Но для крепежа не пойдет. Толстоват.

– Этот лес для рубки барака, лабаза и, может быть, кое-какие лесины на крепеж.

Инютин поразился непониманию Киприяна Михайловича:

– Я повторяю: тяжелый он. В штольне удобны стойки от одной и семи десятых аршина – верх и низ. И высота – два с половиной аршина. Диаметр каждой стойки-кругляка не более одной четверти. В штольне простор должен быть.

– Придется в тундре искать подходящие лиственницы для стоек, – сказал Сотников.

– Направьте за лиственницами толковых плотников. Крепеж должен быть надежным. Обвалы и гибель людей ни к чему, храни Господь! Не выдержит крепь – многомесячная работа насмарку! – настаивал Инютин.

«Мужичок невзрачный, а строгий. Видно, дело знает и не терпит возражений, – думал Киприян Михайлович. – Хочет, чтобы у нас все было по уму…»

Суть да дело подошли к дому. Инютин помягчел, увидев улыбающуюся хозяйку. Она стояла на крыльце в вышитом белом переднике, прибранная и веселая. Познакомились.

– Долго вы с берега поднимались. Я уж глаза проглядела. Обед ждет.

– Останавливались по дороге, разговоры вели, кое-что уточняли, – оправдывался Киприян Михайлович. – Федор Кузьмич человек строгий и дотошный. Ему с ходу все надо знать.

Федор Кузьмич подбоченился, вытянул шею вверх, чтобы казаться выше:

– Бог меня статью обделил, вот и хочу казаться рослее, мужественнее, чем есть, – застеснялся Инютин. – Но Киприян Михайлович уловил мою суть. Поработаем вместе, помытаримся, гляди, и притремся, коль дело общее нас свело.

За обедом опять говорили о залежах. Лишь раз Федор Кузьмич восхитился осетриной:

– Такую рыбу ем впервые. Она везде вкусная и в ухе, и в малосоле. Кажется, ел бы каждый день.

– Действительно, кажется, Федор Кузьмич! – сказала Екатерина Даниловна. – В охотку. Посидите на рыбе с недельку – и нос отворотите. Хоть и вкусная, но приедается.

– Приестся – не приестся, а вспоминать низовье, видно, буду рыбой!

– У нас не только рыба вкусная. У нас гусь мясистый. Куропатка лучше курятины. А грибы! На Алтае таких не сыщешь. Шляпки, как подсолнухи! – хвалился хозяин.

– Но все это без хлеба ничего не стоит. Только хлеб не приедается. А его у вас нет. Муку везете баржами за тысячи верст. Картошки тоже нет. Молока нет, хотя трав у вас – уйма. Только коси.

– Коров держат, но мало. Непривычными они кажутся в наших краях. Инородцы некоторые пьют оленье молоко. Край начнут заселять – и коровы прибудут, – уверил Киприян Михайлович. – А что касается крепежных стоек, часть мы с вами отберем на берегу из плавника. Плотники распилят, и будет крепеж что надо. По зимнику перевезем готовые стойки на оленях – и весь сказ.

– Да нет, Киприян Михайлович, не весь. Кроме леса, мне понадобятся крепильщики, знакомые с плотницким делом, кайла, ломы, лопаты, ведра. Но это еще цветочки. Мне необходим хотя бы минимум изыскательских работ. Дай Бог, в сентябре наметить места для штолен. На глазок, без долбежки. Тут и ошибки возможны. Авось повезет.

Сотников удивленно вскинул брови.

– Иван Иванович Келлер обещал прислать добротного штейгера, а вы уж сейчас говорите о возможных промахах, – упрекнул Сотников.

– Лучшие штейгеры у нас – пока немцы, я же русский. Я лучший штейгер из русских алтайцев. Но я не нюхал вечной мерзлоты. Тут, может, по-своему пласты идут, не как в Алтае. Здесь земля со льдом. По мере выработки, в штольне может вода появиться, а земля станет хлябью. Тут жди и оползней, и обвалов, а в штольнях – люди.

– По вашим суждениям видно, какими вы представляете наши горы, вечную мерзлоту, ее отпор на людское вмешательство. Поэтому я приму все предложения касаемо избежания неурядиц. Считаю, лучше лишку взять, чем допустить изъяны подготовки.

Федор Кузьмич показал на свой чемодан.

– Там книги! В них буду искать ответы на всплывающие неясности после осмотра залежей. А может, и без книг сам разберусь. Я в горах кое-что разумею.

После обеда Киприян Михайлович с Федором Кузьмичом вышли на берег. С высокого угора люди у парохода смотрелись маленькими, да и судно, стоявшее рядом с двумя баржами, выглядело игрушечным. Видно, как Сидельников с кладовщиками подвозил товары для рыбаков на двуручных тележках, потом закатывал на баржи бочки с клеймом «КПС-66», выжженным Степаном Буториным. В последнюю очередь грузили ящики со свежим хлебом для сезонников. Наконец на косе появился почтарь Герасимов с письмами для низовских станков. На первой барже, подбоченясь, как хозяин, расхаживал шкипер Гаврила, подавал команды грузителям, не раз сходил на берег, смотрел на ватерлинию, чтобы равномерно загрузить баржу. Остров Кабацкий, опоясанный песчаной косой, уныло желтел увядающим ивняком, полегшим разнотравьем и казался грустным. Небо, закрытое плывущими с севера снежными облаками, тоже навевало грусть. И когда в разрыве облаков казацкой шашкой сверкал луч, люди поднимали головы и радовались, что лето не кончилось, что еще не раз солнечный свет коснется земли прежде, чем наступят холода.

Песчаная коса у подножия угора уже не блестела белизной. Сырой песок, впитывающий осенние дожди, покрыт стеклом лужиц. Чайки с тревожными криками качаются на ветровых качелях над Енисеем, то взмывая к тучам, то падая до воды. А Федор Кузьмич, впитывая нравы северного края, делает первые выводы:

– Хорошо тут, Киприян Михайлович! Жизнь спокойная, даже замедленная, вроде и спешить некуда! Пароход загрузят – уйдет! И опять тишина в Дудинском. Сейчас людно за счет сезонников! А зимой? Темный снег, мрак, мороз, пурга. И звезды на небе, видно, редко появляются. Или ошибаюсь, Киприян Михайлович?

– Это приезжему кажется, что здесь просторы, малолюдство и нет никакой суеты. Делать такие выводы – ошибка! Надо пожить здесь хотя бы год-два. Окунуться в заботы. Пройти по зимнему ночному бездорожью. Заночевать в снегу. Встретить волка. Уйти в полумрак ночи на собачьей упряжке. Встретить в пути заплутавшего человека, накормить, обогреть, поделиться скудными припасами. И все делать привычно, без суеты. Такая наша жизнь, Федор Кузьмич! Я уж не говорю о штормовом Енисее, когда люди смело идут в его объятия на утлых лодчонках. Это все вместе и есть душа Севера, а не неспешная, как вы выразились жизнь. Казну российскую мы рухлядью пополняем! Наша пушнина ценится иноземцами не хуже, чем алтайская медь. Не рукава мы здесь жуем, уважаемый штейгер. Мы, люди особого склада, уважения к себе требуем и никому не позволяем потешаться над нашими нравами, даже если они гости.