Читать интересную книгу Испуг - Владимир Маканин

– Мы… Еле-еле…

Я уважительно молчал.

– Мы…

И я увидел, что душа моего Петра Иваныча сейчас в полете. Душа гуляла. В самом высоком своем полете.

3

Все, что говорили дочери Марина и Лена своему отцу, было в общем справедливо. И убедительно… Папа, ты ни фига не делаешь! Дачу скоро вообще перестанут снимать – такой у нас ужасный вид… Все запущено! Посмотри на эти тропинки! К колодцу не пройти!.. Нужно не авралом, не наскоком… Нужны, папа, постоянные усилия… Каждый день…

С упреками они прежде всего наседали на мать. Не потому, что мать передаст отцу – нет… Мать была тиха, как рыба. Тихоня. Помалкивала. И только скорбно шмыгала носом. Марина и Лена, выкладываясь матери, разгонялись. Разогревались… Тренинг, разминка, а уж потом, улучив минуту, они наседали на отца. И уж тут обе дочери сразу… Нужны усилия… Надо отцу трудиться… Каждый день!

А Петру Иванычу, их отцу, хотелось каждый день посиживать со мной на лавочке и потягивать портвешок. Ну, не день, а, скажем, вечер… Каждый вечер!

– Они как сбесились! – говорил он, передавая мне в очередь бутылку. – Как им объяснить, засранкам, что я свое отработал. Отышачил. Больше не хочу!.. Совсем не хочу.

– Правильно.

– Как им это втолковать!

– Пусть приедут и сами вкалывают. С мужьями, – давал я бесполезный совет.

– Вот еще!.. Они тут все изуродуют!

Но дача действительно разрушалась… Приходила в полное запустение… Вторую половину дачи Петр Иваныч и жена на лето сдавали, и каждое лето московские дачники им давали за нее денег все меньше. И все больше возмущались колодцем… ступеньками… забором… протекающей крышей.

А теперь вот и вовсе съехали.

Но Петр Иваныч не желал ничего менять. Такая черта стариковского характера… (Ни сам делать не хотел. И другим не давал.) Любителю книжек про старину не хотелось новизны, вот и точка… Иногда я думал, что распад как таковой радует ему сердце. (Может, он скрытый романтик. Сам того не зная.) Разрушающийся дом. Трава, дико, буйно лезущая из дорожек… даже из стен… даже на крыше бурьян!.. Романтики любят руины. Это ласкает им душу. Мысль, что всё пройдет… стопроцентно успокаивает. Снимает тщеславие и вообще всякую мысль о сравнении с другими. (Скажем, с соседями!) Всё пройдет – это умиротворяет. Жизнь и смерть, оказывается, подружки. Жизнь, оказывается, и умирает красиво.

– Ты знаешь, они у меня погодки… Дочки… Когда они родились, я так их любил. Я так старался, когда подбирал им имена… И ведь выбрал замечательно… Марина и Лена… А?

Он вздохнул… И сказал, что пойдет почитает. Он на интереснейшей сейчас странице. На интереснейшем месте…

Выскочи, мол, из рощи Хомик-Подольский получасом позже, всё бы рухнуло… Не устояли бы наши. Владимир Храбрый был уже зарублен… Серединный полк еле держался.

– Едва-едва устояли. На волоске висели.

И глаза Петра Иваныча влажно заблестели. Это слезливое умиление далекими предками характерно на краю старости. По счастью, Петр Иваныч не стал агрессивен (что у стариков, как известно, тоже бывает с избытком). В нем словно бы тихим костерком тлел этот незаносчивый патриотизм. Я бы даже сказал слезливо-умиленный патриотизм, не мешающий другим и ублажающий его самого… Но сам уровень чтения его мало заботил… Кое-как сляпанные исторические сюжеты в книжках, судя по его рассказам, вполне его удовлетворяли. Также и нехитрые ТВ-фильмы.

Князья и даже самые маленькие князишки, гибнущие за родную землю, стали для него близкими. Он с ними потихоньку разговаривал. Беседовал. Спрашивал о чем-то… Плакал… И скрытно от родных промокал платком свои выцветшие голубые глаза. Именно это (не чтение само по себе, а тихие слезы и почти шизоидные тихие на стороне беседы) больше всего раздражали его тридцатилетних дочурок – Марину и Лену.

Но поскольку неловко упрекать старого (да и любого) человека в чтении книг, дочурки упрекали его в ничегонеделании. И тут, надо признать, они во многом были правы. Петр Иваныч, как и я, в старости стал полным лентяем.

Особенно же злосчастные ступеньки ставились ему в вину. Всего-то и опасностей три… нет, четыре приступки…

– Эти засранки уже замучили меня ступеньками!

Я не перебивал Петра Иваныча. Живи как живешь! (Я все много раз слышал, знал.) Я смотрел вокруг, ловя свой кайф в душе, которую уже переполнял портвешок. Кроны деревьев… Последняя полоска заката… Выскочившая подежурить планета Венера… Дачник безмашинный. (Спешно идущий к электричке.)

Петр Иваныч для меня тем и хорош был, что принимал жизнь как она есть. На колдобистых своих дорожках и на клятых ступеньках только сам Петр Иваныч и не страдал. Он был как заговоренный. Вилял он в сторону, что ли!.. Потому что даже его тихая, молчаливая женка раз в каждое лето все-таки подворачивала ногу… Дочери обязательно падали… У Маринки вывих колена… Про дачников и говорить нечего… К концу сезона обязательно кто-нибудь падал… глядь, уже ходит с палочкой… С костыликом!

4

Не думаю, что его достали их наезды, плевать он хотел на Маринку и Ленку!.. Не думаю также, что он сам неким движением души захотел преодолеть стариковскую лень… не знаю… Не знаю, зачем он полез чинить крышу. Но уж точно не от натиска родичей. Он там, на крыше, и повозился-то всего-ничего. Он снял разбитый шифер… ну, час… А балки оказались совсем еще неплохи… Он только счистил с них налет. (Не дал ход гнили.) Ну, еще полчаса. А потом Петр Иваныч взял новый заготовленный лист шифера и хотел на пробу на крыше уложить. Но едва он перелез за конек – там, на другой стороне, обнаружился ветер. И лист шифера стал парусом.

Петр Иваныч разбился. Особенных переломов не было, руки-ноги целы… Но что-то внутри он отбил. Рентген (райцентровский, не бог весть) ничего не показал… Однако аппетит пропал. И с мочением стало туго. И боли… Да и по лицу было видно, что он плох.

Конечно, начались охи и ахи… Зачем сам? Зачем не сговорился с зятьями… Или хоть с работягами заезжими… Зачем полез в такую погоду? В такой ветер?

Петр Иваныч молчал. Только махал рукой:

– Да ладно. Чего теперь-то!

И Марина, и Лена, конечно, мучались виной. Но они же не этого хотели!.. Они немало посуетились. С врачами… С лекарствами… А потом как-то все это стихло. И Петр Иваныч умирал.

Я тоже так и не понял, зачем он полез. И он сам уже не знал. Так… Так уж вышло. По настроению!.. Ничего он не хотел доказать. Не в его характере. «Знаешь… Я давно не смотрел с высоты. Давным-давно ничего с высоты не видел. Вот и полез…» – сказал он мне. Ему просто заскучалось. Захотелось для глаза… Старик устает видеть одно и то же. А ведь сверху – сверху всё иначе!

Если смотреть сверху, деревья уже не так мешают… Глядь… и с конька будет видно изгиб речки… А может, Петр Иваныч думал, что там, в просеке (где тупо шагают столбы электропередачи), – там появятся кони… топот!.. засверкают шлемы, мечи… и можно будет различить набирающих скорость, скачущих на нас половцев.

Жил, был, упал с крыши. История жизни. С листом шифера в руках… С неожиданно встречным южным ветром.

Он сказал, что с конька он увидел (успел увидеть) скамейку, где мы с ним (и с портвешком) обычно посиживали. Через воздушные потоки увидел. Он даже с высоты крикнул вроде бы: «Эге-ээй!» – Скамейке нашей крикнул. (А вовсе не половцам, что галопом, на рыжих конях надвигались по просеке.)

По крыше Петр Иваныч шел, крепко ставя ноги, и нес шифер. С ним он и грябнулся на землю. Он бы донес, старый, но жилистый мужичонка как-никак донесет, но тут-то порыв ветра. Лист шифера даже сколько-то планировал. А Петр Иваныч, вцепившись в него, летел вниз. Не выпустил лист до конца. Последний полет…

Марина и Лена, приехавшие, примчавшиеся, принарядились со знаком минус. То есть замаскировались в бедность. Всё на них плохонькое… платье, кофта бесцветная, бусы янтарные забыты дома. Это всё, чтоб соседи не упрекнули. Чтоб не сказали, мол, дочки погнали на крышу старика отца. Бедность как защита… Со скорбными лицами… Шептались:

– Ну какой он! О господи… Зачем ему была эта крыша!

Я его тоже в общем осуждал, зачем полез?.. Я пришел, сел рядом. Даже портвейн на всякий случай принес с собой.

Но Петр Иваныч не пил. Молчал. И я молчал.

Пришла с кухни его тихоня жена, ласково спросила – чего, Петя?

Он сказал:

– Ничего.

5

Когда Петра Иваныча забирали в больницу, он привычно держал в руках книгу, читал… Отложил очки… Мне улыбнулся. И зрачки его привычно зажглись:

– Садись.

Я сел на минуту. Я был в растерянности и печали. Это же мой друг. Как и с кем я теперь?

А говорить Петру Иванычу было уже трудно.

– Мы еле-еле, – все же высказал он через силу. И отложил наконец книгу подальше.

И смолк. Потом пояснил, что эта книга – о знаменитом Ледовом побоище. Он чуть напрягся и сказал дату – мол, это про то, как в одна тысяча двести сорок втором году…