class="p1">Припарковав кабриолет, он самодовольно улыбнулся: как и вы, наверное.
Да, подумал я. Множество женщин, в самом буквальном смысле, потому что я давным-давно потерял им счет. Однако вслух я этого не сказал. В кои-то веки – впервые – мне стало стыдно за то, что я знал так много женщин, ведь я не то чтобы стремился заслужить одобрение ППЦ. Его одобрение означало бы, что мы с ним похожи – а это не так. Правда ведь?
Я католик, ответил я, открывая дверь, как будто если ты католик, то это все объясняет, и обычно так оно и есть.
Улыбка ППЦ вильнула от самодовольства к легкому презрению. Он был равнодушен к религии, как и многие французы, поэтому они и казались мне очаровательными. Не каждому дано оценить всю прелесть и сложность женщин, сказал он, когда я вел его ко входу в «Рай». Это по плечу только тем, кто действительно такое любит.
Я с трудом сдержался, чтобы не врезать ему по горлу – и Клод, и Бон учили меня, что именно таким ударом можно быстрее всего вырубить мужика, который в этот момент рефлекторно сочтет приоритетной задачей защиту своего мужского достоинства. Однако вместо этого я с улыбкой нажал на кнопку звонка – со всей силы, раз, два, представляя, что вдавливаю ППЦ глаз в глазницу. Домоправительница пустила нас, после того как я сказал пароль – «я бы хотел попасть в рай», – слова, которые, наверное, могли бы вырваться и у Христа, угасавшего на кресте. С моего последнего визита тут ничего не изменилось, «Рай» был вечен, домоправительница все так же услужлива, по телевизору все так же показывали какое-то ток-шоу для интеллектуалов, а вышибала-эсхатолог все так же сидел в кресле с книжицей на коленях. Правда, теперь у него пластырем была заклеена не только левая щека, но и правый висок, но вот и вся разница.
Даже в столь не сочетающейся с ним обстановке от ППЦ так и веяло небрежным лоском и космополитством: розовые брюки, расстегнутая до пупка белая рубашка, наброшенный на плечи свитер ядовито-зеленого цвета с наспех завязанными рукавами, носовой платок с вышитыми инициалами, золотые ролексы, немного поношенные эспадрильи и белые, не прикрытые носками щиколотки. В этой приемной для посредственностей сравниться с ним в придирчивом внимании к своему внешнему виду мог только один джентльмен, вставший с места при нашем появлении. В нем было легко опознать представителя одного французского меньшинства, находившегося под угрозой уничтожения, – капиталиста, существа, чье великолепие редко увидишь в рабочих кварталах Парижа, где я коротал свои дни. Этот представитель вида щеголял в оперении из пошитого на заказ клетчатого костюма, элегантного, завязанного пузатеньким виндзорским узлом галстука, сверкающих запонок, начищенных брогов и экземпляра Le Figaro, а единственный бугорок в стройной линии его фигуры находился не спереди его брюк, а сзади, где толстый бумажник защищал его задницу от пинков. Разве что на каблуках виднелись следы износа, ведь ими он топтал мечты и надежды рабочего класса. Если американский капиталист, пузатый и в мешковатом костюме, с наслаждением хлебал людскую кровь, то подтянутый и аристократичный французский капиталист представлял капитализм в его самом обаятельном и утонченном виде. Итак, по одну руку у нас отвратительный американец, которому все равно, что он ест, лишь бы этим можно было обожраться, – особенно если это гигантские куски еще кровоточащего сырого мяса. По другую – шикарный француз, предпочитающий изысканную жестокость фуа-гра. Теперь, когда у нас кончились руки, смотрим под ноги, где можно увидеть капитализм в китайском и вьетнамском исполнении, и за оба выступал наш Шеф, два в одном, вьетнамский китаец. В противовес ковбойскому капитализму американцев и космополитскому капитализму французов Шеф практиковал бандитский капитализм. Кому-то гангстерская версия кажется вырожденческим беспределом капитализма, однако в действительности бандитизм был тем самым псом войны, от которого капитализм и родился, и впоследствии отрекся. Интересное это выражение, «псы войны», ведь на самом деле собаки не развязывают войн (зато собаки едят говно, но это уже совсем другая история).
Котичек! – вскричала Крем-Брюлешка, женщина, ради которой наш бедный, находящийся на грани вымирания капиталист и встал с места. Она раздвинула занавесочные бусины и шагнула к нам из коридора, одетая в свое мини-юбочное кимоно. Она смотрела только на вымирающего капиталиста, который отбросил газету так же, как он, вероятно, разбрасывался человеческими жизнями. Она молода и прекрасна, а он пожилой и некрасивый, и вот что могли ему купить его деньги, помноженные на белый цвет его кожи. Котик мой! – проворковала она. Соскучился по своей Крем-Брюлешечке?
До смерти, ответил он. Ты, как всегда, сногсшибательна.
Ты ведь не слишком долго ждал, да?
Совсем недолго, только этот ваш охранник упорно смотрит это ужасное шоу.
Вышибала-эсхатолог пожал плечами. Ты б тоже послушал, может, и научился чему-нибудь.
Не обращай на него внимания, промурлыкала Крем-Брюлешка. Ему скучно, и он хочет, чтобы все скучали.
Она улыбнулась и протянула ему руку. Вид ее сияющей обнаженной кожи заворожил капиталиста, и тот медленно пошел к ней, вытянув руку, на которой я заметил самый бессмысленный в мире символ – обручальное кольцо. Она попятилась назад, сквозь бусины, утянув капиталиста за собой, и когда я указал ППЦ на освободившийся стул, из-за бусин вышла экспрессионистическая мадам, улыбаясь с такой ненатуральной искренностью, что я сразу понял: улыбалась она не мне.
Дорогой месье! Она схватила ППЦ за руку. А мы вас ждали!
Дорогая мадам, ответил он с галантным поклоном. Я счастлив здесь оказаться.
Тут экспрессионистическая мадам быстренько утащила его за занавеску, подмазывая ППЦ такими сладкими словами, каких я никогда не слышал в свой адрес. Она увела его в VIP-зал, ведь для людей вроде ППЦ всегда найдется VIP-зал, и, кстати, если вымирающему капиталисту не оказали такой чести, значит, это капиталист не самого высокого класса. Оставшись в гостиной вместе с парочкой других клиентов из задних рядов и вышибалой-эсхатологом, я спросил, что у него с головой. В ответ тот прошептал из-за страниц вольтеровского «Кандида», который он читал: все в порядке у меня с головой.
А пластырь тогда зачем? – недоуменно спросил я. И на щеке тоже.
В порядке моя голова, и щека тоже, в отличие от всего остального.
И что с тобой не так?
Вот именно этот вопрос люди и должны себе задавать, когда видят эти пластыри. А эти пластыри все видят.
Ну да, они немного бросаются в глаза, сказал я.
А пластырям положено быть незаметными. Но не в моем случае.
Бусины снова защелкали, разъехались в стороны, и появилась Мадлен. Увидев меня, она удержала на лице профессиональную улыбку,