мужчинами, я был мужчиной, и если мужчинам не находилось места в этой странной новой любви, значит, и мне там места не было? Но поднимать эту тему не стоило. Поэтому я заговорил о Хедде.
«Всепроникающее исследование выдающегося члена научного сообщества», читала тетка надпись на задней обложке. О-хо-хо. Члена!
Юристка засмеялась, а я не понял, что тут смешного. От тетки, похоже, не укрылось мое недоумение, потому что она прибавила: я бы скорее оценила, если б автора назвали вагиной. Ведь авторы сплошь и рядом – и это почти всегда мужчины – говорят о книгах как о детях, которых они родили. В таком случае гораздо уместнее будет называть их вагинами.
Но ведь таким образом мы отметаем всех авторов, у которых… ну… сама понимаешь, нет вагины.
Тебя же ничего не смущает, когда мы отметаем авторов, у которых нет члена, сказала юристка с легким отзвуком судебного разбирательства в голосе.
Я всегда думал, что «член» – это, ну знаешь, как… фигура речи? Или какой-нибудь там, не знаю, член предложения? Что-то, что используют для… членораздельности?
Всегда приятно, когда фигура речи работает в твою пользу, да? – заметила тетка.
Сгорая со стыда из-за всех этих разговоров о «вагинах» и «членах», я сменил тему. А что вы скажете об этой фразе? Я раскрыл книгу на последней странице и прочел им ключевую строку: «Азиаты считают человеческую жизнь ценной, но для уроженца Запада она бесценна».
Тетка застонала, а юристка фыркнула. Как это там называется? – сказала юристка. А, вспомнила. Он не просто Хедд, он скинхед.
Мы все расхохотались, я смеялся громче всех, потому что эта шутка до меня дошла. Наконец хоть кто-то разделил мое негодование! Вот только негодование у нее вызвали мои же слова. Я тогда высказался иронично, но если меня процитировал скинхед, то я в таком случае кто?
Ох уж эти мужики со своими заявлениями насчет всего мира, сказала юристка. Как будто в политике самое важное – государства, войны и армии. Я тебе, даже не заглядывая в его библиографию, скажу, что он как пить дать ссылается только на мужчин. Ну, может, за одним исключением. Ханна Арендт.
Я открыл библиографию, и действительно, там нашлась Арендт, «О революции». При беглом изучении остальных пунктов других женских имен не обнаружилось. А на кого он должен ссылаться? – спросил я. Я не собирался с ними спорить, но тетка восприняла мои слова как вызов.
Сначала вы не пускаете женщин в политику, в правительство и в университеты, а потом, значит, спрашиваете, где же все женщины и на каких женщин нам ссылаться?
Ну, я…
Во Франции женщины право голоса получили только в сорок пятом году! Уже после моего рождения. У нас тут только-только средневековье закончилось! Вы, мужики, сами себе противоречите. Вот ты читаешь Маркса, Сезера и Фанона, вечно болтаешь что-то о капитализме, колониализме и расизме, но когда ты в последний раз читал книгу, написанную женщиной? Когда ты в последний раз произносил слово «сексизм», «патриархат» или «фаллос»? Да зачем я вообще что-то спрашиваю? Твое признание не то чтобы l’écriture féminine, знаешь ли. Господи, да Элен Сиксу от тебя бы мокрого места не оставила. Тетка встала и подошла к книжному шкафу, я же сидел и помалкивал, чтобы не признаваться в том, что в жизни не слышал ни про Элен Сиксу, ни про l’écriture feminine. Вернувшись с книгой, тетка сказала: Симону де Бовуар ты хотя бы читал, так?
Ну еще бы! – с притворным возмущением соврал я и процитировал единственную фразу, которую вроде как приписывали де Бовуар: «Нужно быть женщиной, а не родиться ею!»
«Женщиной не рождаются, женщиной становятся», холодно поправила меня тетка. Ладно, ты почти не ошибся. Пора переходить к Юлии Кристевой. Тогда сможешь говорить, что читал двух французских феминисток.
Я поглядел на книгу, которую она мне всучила. Pouvoirs de l’horreur: Essai sur l’abjection[9]. Я открыл ее и стал проглядывать оглавление.
На подступах к отвращению
Чего бояться
От нечистоты к позору
Семиотика библейского определения низменного
Боль/ужас
Эти самки, что портят нам бесконечное
В начале и без конца
Силы ужаса
Честное слово, сказала тетка. Именно это тебе и нужно.
Глава 14
Вечером тетка с юристкой ушли куда-то ужинать, чтобы за ужином продолжать свои разговоры без моего участия – хотя издают ли вообще какие-то звуки две разговаривающие друг с другом женщины, если рядом нет мужчины? – а за мной в своем кабриолете приехал ППЦ. Мы с ним настороженно поздоровались, затем он лихо рванул с места. Может быть, ППЦ всегда ездил очень быстро, может быть, ему не хотелось надолго оставаться со мной наедине, а может быть, он просто хотел поскорее очутиться в «Раю». А может, и то и другое и третье.
Он крутил руль левой рукой, а правой переключал передачи, совал в зубы сигарету и зажигал ее от прикуривателя. У него был вид кинозвезды, до какого мне было еще далеко, а режиссером в его случае явно выступал Феллини, о чем свидетельствовали аскотский галстук в «огурцах» и итальянский кабриолет, но, к сожалению, в промозглом январе крышу никак нельзя было откинуть. Его псевдозвездность почти затмевала собой тот факт, что каждому, кто носит аскотский галстук, стоило бы отрубить голову, впрочем, то было мое сугубо личное мнение, хоть и весьма твердое. У меня не было недостатка во мнениях – как и у ППЦ.
Чтобы не разговаривать, мы оба безостановочно курили и слушали кассету с хитами Джонни Холлидея – звукового эквивалента пастиса, вкуса, которым остальной мир пока не мог проникнуться. Мы обменялись парой ничего не значащих фраз, правда, ППЦ небрежно заметил, что давно уже не виделся с моей теткой, – вот единственное, что заслуживало внимания. Наверное, посвящает все свое время какому-нибудь другому мужчине? – спросил он. Разумеется, не считая нашего дорогого друга. Он имел в виду доктора Мао.
У нее нет никакого другого мужчины, сказал я. О юристке я не стал говорить. Мне казалось, что рассказать о ней и ее ошеломительных трюках – все равно что выдать тайну происходившего за закрытой дверью, секрет, к которому я не имел доступа, разве что в своем воображении, но тут даже юристка, наверное, согласится, что воображение не несет никакой ответственности за свои действия.
Может, решила сделать передышку, сказал ППЦ, когда мы свернули на улицу, которая вела к «Раю». Женщины такие чувствительные создания.
Вы, наверное, много женщин знали, сказал я, щелчком отшвыривая окурок.