Урбан старательно делал все, освобождаясь, просил новую работу. Ключарев выдумывал что-нибудь, злился, ему и выдумывать не хотелось. Однажды его осенило, он поставил Урбана к машине и сказал:
— Стой, гляди, учись!
Урбан простоял до конца смены, он и не подумал, что над ним издеваются.
На другой день Ключарев поставил его снова. Парень стоял, стараясь не мигать, не двигаться. От усталости он вспотел, ошалел от мельканья валов и колес. Ключарев хохотал, похлопывая Урбана по спине и наговаривал:
— Учись, учись! Гляди на колесо, в нем главный секрет.
Началась потеха, Урбан день за днем выстаивал около машины, а Ключарев командовал:
— Не переминайся! Не глазей по сторонам! Не сопи!
Гусев зашел спросить, как работает ученик. Ключарев ответил коротко:
— Ничего не понял. Балда. Надо гнать к черту, на земляные работы.
Бригадир решил сам испытать ученика.
— Тебя учат? — спросил он.
— Учит, здорово учит, — ответил Урбан.
— Ну, скажи, что делает машина?
— Не знаю.
— Назови какие-нибудь части.
— Не знаю.
— Ни одной не знаешь? Останови машину! Скорей!
Урбан протянул руки к валам и колесам, но бригадир ударил его по рукам.
— Куда лезешь? Оторвет. Я говорю, останови машину.
— Боюсь. Ты сказал, оторвет руки.
— Конечно, оторвет, если схватишь за колесо. Тебя учили, тебе показывали?
— Здорово учили.
Бригадир повернулся к Ключареву.
— Что это значит?
— Балда, и больше ничего. Напрасная с ним маета.
— Поставлю другого.
— Ничего не выйдет. Все они безголовые.
— А Тансык? Он скоро будет хорошим помощником машиниста.
— Выродок какой-нибудь.
— И другие немножко понимают. Этот же ничего, ни бум-бум, никуда! — Бригадир уехал в величайшем недоумении.
Ключарев побежал к машинистам.
— Ребята, хотите избавиться от учеников? Всех снимут, и мы будем святы… — Он рассказал, что проделывает с Урбаном. — Ручаюсь, никогда ничего не поймет и не скажет, что с ним не занимаются. Мой все долбил: «Учат здорово». Как же не здорово? Потеет, трясется от усталости, Шутка ли, восемь часов простоять, проглядеть на чертову карусель. Удивляюсь, башка крепкая, другой давно бы спятил.
Машинисты посмеялись, но отказались подражать Ключареву.
— Ляд с ними, стараться не за что, не будем, а по-твоему… слишком.
— Тогда держите язык, — предупредил Ключарев. — Нового поставят — так же… А то захотели — машинистом будь и болванов отесывай, и все за одну ставку.
На радостях, что провел бригадира, он достал водки, пил, корчился от хохота и орал на Урбана:
— Шире глаза, дьявол, учись! Мне за тебя от бригадира влетело. Мне бы ихнего Тансыка, я бы его выучил. Лубнов — дурак.
В один из свободных часов Тансык зашел проведать Урбана. Он хотел расспросить, как идет его ученье, выкурить с ним трубку, поболтать о всякой всячине. Урбан глядел на машину, Ключарев лежал пьяный, Тансык при сел на порог, достал кисет и трубку; он думал, что Урбан освободится и подсядет к нему. Все рабочие и машинисты делали так — в перерывы между делом закуривали.
— Что ты делаешь? — спросил Тансык.
— Учусь.
— Учишься? Иди закурим!
Урбан махнул рукой.
— Постой, что ты все глядишь, уперся в машину?
— Учусь.
— Чему учишься? Что там случилось?
— Чему? Дурак ты — управлять машиной!
— Стоишь и учишься? Все время стоишь?
— А ты не знаешь? — Урбан хохотнул. — Тебя, видно, не учат…
Тансык хотел было как следует поговорить с Урбаном, но тот говорить отказался:
— Не мешай!
Тансык побежал к Лубнову, к Гусеву и потащил их поглядеть на Урбана.
— С ума сошел, стоит и глядит на машину, не хочет говорить, — рассказывал он. — Надо увести его, он может броситься на машину, у него такие глаза.
Гусев из-за угла понаблюдал за Урбаном, потом вошел и остановил компрессор.
— Ты что делаешь? — крикнул он.
— Учусь, — ответил Урбан.
— И все время так учился?
— Здорово учился! Голова болит, глаза болят. — Урбан прикрыл глаза руками. — В глазах машина и колеса.
Растолкали Ключарева, под руки увели в контору, отрезвили, допросили и выяснили, как он учил Урбана.
Рабочком решил предать Ключарева товарищескому суду, а попутно осудить и другие попытки расстроить коренизацию, с которой не все обстояло благополучно. Правда, основная масса казахов — землекопы, камнеломы, коновозчики — работали на сдельщине и давали удовлетворительную производительность, убеги в аулы и угоны казенных лошадей стали редкостью, но с другими категориями рабочих — особенно с учениками — неполадки случались постоянно.
Десятки казахов состояли учениками при компрессорах, экскаваторах, на тепловозах, в кузницах, на буровых и взрывных работах, десятки других были вкраплены в русские бригады плотников, грузчиков. Это были лучшие, отобранные люди, которые готовились стать машинистами, мастерами, бригадирами, старшими рабочими. Их прельщало это будущее, они работали усердно, но учителя и шефы нередко относились к учительству с прохладцей, а иногда и сознательно вредили ему: одни держали учеников на бесполезной для них работе, другие нагружали сверх меры, чтобы разгрузиться самим.
Палатка-клуб была уже полна, а люди все шли и шли, не только учителя и ученики, которых особенно касалось дело, но и многие из тех, кто никак не сталкивался с коренизацией.
Козинов тревожно поглядывал на человеческий прибой. В хмуроватых лицах, в колючих взглядах, бросаемых на него, он читал нерадостное. Подозрительно было и спокойствие, с каким держался Ключарев. Он толкался в толпе, похлопывал знакомых по плечам и говорил:
— Боюсь, дрожу весь: засудят! — и хохотал.
Пока читали следственный материал, пока Гусев говорил обвинительную речь, все шло так, как нужно: аплодировали достаточно сильно и, видимо, соглашались, что Ключарев достоин примерного наказания.
Пришла очередь Ключарева.
— Товарищи, вроде ведь нехорошо получается. — Машинист молодцевато прижег цигарку. — Виноватых много, а судят одного. Садитесь, товарищи, со мной рядом, садитесь! Говорят, я издевался над Урбаном, а я начисто прав. Случалось, ругал. Да как же не ругать, если он ни бельмеса не понимает. Я рабочкома спрашиваю, какая наша вина, если казахи не способны к машинам?!
Мысль, брошенная Ключаревым, кой-кому показалась милой. Усевич выступил с целой теорией о неспособности казахов к усвоению технических знаний и навыков. Он пытался научно обосновать ее:
— Для понимания техники необходима большая культурность, образованность, технические навыки передаются от поколения к поколению. Казахи некультурны, от предков тоже ничего не получили, — и наскоро немыслимо сделать их мастерами. Пока строим дорогу — мастеров и машинистов из казахов не будет. И нечего тын городить!
Встал Лубнов и закричал громко по своей привычке разговаривать возле шумящих машин:
— Не будет, не способны, дураки?! А вы способны? У вас машины по пяти раз на дню ломаются. Чуть что, Лубнова звать, бригадира. Так, што ли, у способных-то, скажем, у Тансыка? Компрессор лучше гармони играет. А Тансык кто? Казах. Завтра его можно поставить вместо Ключарева, и ручаюсь — лучше дело пойдет. У меня мальчишка всего третью неделю работает, а что хочешь про компрессор отлепортует. У Ключарева было явное вредительство.
Противники коренизации растерялись. Козинов воспользовался моментом и повернул внимание собравшихся от общих вопросов коренизации к Ключареву. Машинист был уволен и вместо него поставлен Тансык.
Люди расходились с шумом и спорами. Между Лубновым, Усевичем и Ключаревым готова была разыграться рукопашная. Козинов держал за карман Тансыка и бормотал:
— Сукины дети куда повернули — на неспособность. Тебе, брат, надо держать ухо востро, поверх головы… Ты им докажи!
Тансык весело кивал головой. Он был глубоко благодарен, что ему доверили такое великое дело — доказать способность казахов к усвоению технических знаний.
Урбан первое время был в недоумении, почему выгнали учителя. Только после, когда Лубнов взял его в ученики, понял, что Ключарев не учил, а издевался над ним. Понявши, Урбан сказал: «Убью». Но Ключарева уже не было на участке: он успел пропить все деньги и уехал. Увольнение Ключарева послужило на пользу. Все, кто небрежно относился к учительству, поняли, что с ними не будут шутить. Ученики сразу сделались понятливыми, и заявления инструкторов: учи не учи, ничего не выйдет, — прекратились.
По ущелью Огуз Окюрген искали площадки для компрессоров. Кругом были недоступные каменные стены, прихотливо, фигурно оглоданные ветром утесы.
— Мерзость! Матушка природа определенно перестаралась тут, — ворчал бригадир Гусев. — Не будь али будь поменьше всякой красоты — мы бы враз протянули дорогу. А теперь придется ровнять ущелье, иначе компрессоры не протащишь.