Он вышел из юрты, вышел как-то по-иному, — в самом шаге, в качаниях рук, плеч чувствовалось, что он готов ко всему, готов бороться.
Жарко, бурно горели костры. Сухой, кремнево-твердый саксаул не пилили, не рубили, а разбивали ударом о камни на щепу и бросали в огонь.
Казахи в своей кочевой жизни очень много времени проводят у костров, на них готовят еду, возле них едят, беседуют, спят. Эти свои привычки они переносили и на строительство.
Елкин заметил, что саксаул расходуют слишком расточительно, и велел одному из рабочих позвать завхоза.
— Погляди, полюбуйся! — резко говорил он завхозу. — Твое сердце радуется, прыгает?
Завхоз переступал сапожищами, левой рукой крутил хохолок своих седеющих волос и не мог понять, чему радоваться, что хочет сказать инженер.
— Ради чего зажгли эти иллюминации? — покивал на костры. — Сколько, по-твоему, сожгут в сутки на одном костре?
— Трудно сказать.
— Кубометр! А сколько у нас костров?
— Не знаю.
— Усилить контроль над дровами, к складу поставить сторожей с оружием.
Завхоз расторопно побежал исполнять распоряжение.
Елкин завернул в рабочком уловить рабочий дух, пощупать грунт. В рабочкоме сидела значительная часть рабочего актива, здесь тоже подсчитывали силы. С приходом Елкина все умолкли, начался усиленный необъявленный перекур, явно для того, чтобы послушать инженера. Он понял это и сказал:
— Слышали? Вот он где, наш главный перевал. Это надо всем глубоко осознать.
— Да-а, перевальчик — не чета Чокпару, — отозвался бригадир Гусев. — Пока безымянный. Надо назвать. — И начал придумывать имена: Досрочный, Смычковый, Нежданный.
— Наоборот, Желанный, — поправили Гусева.
— Хватит, с этим успеется, — вдруг решил он и повернулся к Елкину: — Как, товарищ начальник, одолеем? Стерпит кишка?
— А как по-твоему? — У Елкина острым любопытством заблестели уже тускловатые, почти старческие глаза.
— Мы — что… Мы — стены. А вот как столбы?! — Гусев начал разглядывать спираль дыма от своей цигарки. — Мы — вроде этого дыма.
— И столбы без стен… — Инженер развел руками, показывая, что без стен не спасут дела и самые прочные, пусть даже чугунные, столбы.
— Бурильщики, взрывники, кузнецы, компрессорные и экскаваторные ребята не подведут. Плотникам и шоферам бузить не дадим. Пласты, товарищ начальник, поднимем, пласты. Энтузиазм запалим, будьте покойны! Вот насчет инженерно-технической части… Я слышал — не верят, прямо говорят: «Ерунда, печенка лопнет».
— Кто — любопытно?
— Да многие!..
— Я ничего не знаю. Оно и понятно: моя юрта на отшибе. Я вроде мужа, который всегда позднее всех узнает об изменах жены. Конечно, Гусеву видней: он чаще моего крутится на дорогах, на ходу, а по дорогам, известно, проходят все, и технический персонал.
— Я с провокацией, тебя поковырять, — признался Гусев.
— Что, ожегся? — укололи его и захохотали. — У нас инженеры на большой палец, во!..
Вопросы Гусева, в которых была не одна провокация, а и доля недоверия к инженерно-техническому составу, и таившая в себе иронию над этим составом похвала прочих покоробили Елкина. Но он быстро справился с неприятным чувством: главное было утешительно — здесь не боялись уменьшенного срока. Довольно долго просидел он в рабочкоме и ушел вполне успокоившийся, что именно эти люди, подчас обидно недоверчивые, сумеют в трудный момент спасти дело, сроки, его честь и добрую славу. Сторожкое отношение рабочих организаций к административно-техническому персоналу, и особенно к беспартийной части его, не было какой-то новостью для Елкина, а совсем наоборот, было привычным воздухом, в котором приходилось работать.
Мировая война, а потом гражданская сильно расшатали железные дороги России, выдвинули уйму неотложного ремонта. Закончив в тысяча девятьсот шестнадцатом году свою часть Мурманской магистрали, Елкин в семнадцатом перешел на ремонт, годы восемнадцатый, девятнадцатый и дальнейшие он работал с полной нагрузкой по восстановлению мостов, разрушенных войнами.
Атмосферу настороженности он почувствовал в первые же дни сотрудничества с новым строем государства. Было неприятно, иногда обидно, но утешало предположение, что с лучшими временами для государства настороженность рассеется. Она то ослабевала, то по разным причинам усиливалась. И в годы двадцать пятый и двадцать шестой Елкин пережил полосу кризиса. Он считал по отношению к себе всякую подозрительность излишней и потому оскорбительной. Его самолюбие крупного специалиста, к тому же не причастного ни к каким бойкотам и саботажам, поднялось на дыбы и поставило вопрос или — или: «Или мне доверяют, снимут с меня колпак постоянного надзора, и я работаю, — думал он, — или, если этот надзор не хочет считаться ни с какими заслугами, я бросаю все и ухожу в дворники». Он начал терять любовь к труду, хуже выполнять свои обязанности. Знакомые инженеры переживали сходственное с ним и не помогли ничем Елкину. Тогда он пошел к людям из рабочих и партийных организаций. Здесь говорили о положении интеллигенции, о ее роли и месте в классовой борьбе, — в общем получалось, что часть интеллигенции, особенно старые кадры ее, крепко связаны с бывшим властвующим классом — злейшим врагом нового строя, и строй этот вполне доверяться этим кадрам не может.
— Не мы, рабочие и коммунисты, виноваты, а вы. Вам требуется решительно и бесповоротно оторваться от свергнутого революцией класса.
Елкин и раньше понимал это, но его беспокоила личная судьба.
— Я достаточно проверен, что же меня-то подозревают? За компанию? Не будем говорить, что это портит нам жизнь, но ведь портит и работу.
— А чего вам беспокоиться, если вы с нами, если святы и грешить не думаете?! — Люди искренне удивлялись. — Работайте и не оглядывайтесь!
— Самолюбие страдает… Как-никак, а обидно, что никакой работой, никаким самопожертвованием, если ты старый специалист, не добьешься полного доверия.
— К черту самолюбие. Дело выше его. Неверно судишь, мы умеем доверять.
Елкин все же не скоро нашел успокоение: важно было не понимание и логика вещей, а именно чувство успокоения, пусть даже вопреки всякой логике. Излечили его собственная натура и внешние перемены.
Он носил в себе неизбывную живучесть, постоянное трепетанье созидательной воли, — и вот это с одной стороны, а с другой — начавшееся в государстве крупное строительство вырвали его из сетей уязвленного самолюбия.
Роль дворника потускнела и скоро показалась анекдотической нелепицей. Живой ум нашел утешительные аналогии. Одна особенно понравилась Елкину — живут же верующие люди и ничуть не смущаются тем, что всевидящий, всезнающий бог держит их под постоянным надзором. Когда нет грехов, надзор не страшен.
На Турксиб Елкин приехал с небывалой до того охотой работать, преображать неуютный и совсем нежилой хаос на благо человеку. Ярый строитель, он не мог осуждать эпоху строительства и переделки. Если не все, то сущность ее вполне отвечала его сущности. Воспитанный на уважении к труду, науке, технике, он не сомневался, что ими весь мир и его родина движутся к расцвету.
Совещание инженерно-технических сил и представителей рабочей части о новом сроке рельсовой смычки прошло при полном согласии. Предстоящие грандиозные задачи сблизили всех, на кого ложились в первую очередь. Вместо выпадов и упреков обе стороны усиленно проявляли доброжелательность.
Представители рабочих напоминали, что инженерно-технический состав не раз проявлял настойчивость, энтузиазм, выдержку и в последний год, понятно, не испортит свое доброе имя.
Техники, в свою очередь, выдвигали моменты, когда рабочие и общественные организации помогали выводить строительство из тупиков и провалов.
— Товарищи инженеры и техники, вы уверены, что справимся? — спросил Фомин.
— Я думаю, что всякий, кто сомневается в своих силах, откровенно попросит более простую, легкую работу, — отозвался Елкин. — Если мы добьемся и впредь такого же, как сегодня, единодушия, то смычка безусловно будет в назначенный срок. Инженерно-технический аппарат готов!
— Готовы и мы! — Для Фомина это была не праздничная декларация, а трезвая, рассчитанная уверенность. Он и был одним из первых, кто от имени строителей предложил приблизить смычку.
Елкин дал своим подчиненным необходимые инструкции, и всех — кого машины, а кого лошади — развезли по местам.
Леднев остался у Елкина ночевать: его машина, прошедшая трудный путь по горам и ущельям, помяла крылья, кузов, разбила фары и чинилась. Да он и рад бал поговорить с Елкиным.
Сидели за чаем. Побалтывая ложечкой в стакане, Леднев начал:
— Вы, уважаемый коллега, верите, что нас, специалистов, когда-нибудь поймут рабочие и профсоюзники и перестанут травить?