Читать интересную книгу Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Правда, упоминавшиеся темы характерны не только для сатиры шубравцев. На исходе XVIII столетия и в первые десятилетия XIX это были важнейшие социальные проблемы сначала польских, а позже русских областей. С этими проблемами должна была столкнуться любая литература, которая тогда и там занималась окружавшим её миром. Поэтому речь идёт о темах и типах, характерных для польской сатирической литературы также вне кружка шубравцев и уже до его возникновения. Поэтому их встречают ещё до Булгарина и там, где русский роман входит в соприкосновение с польской или украинской традицией. Уже «Российский Жилблаз» Нарежного предлагал вниманию читателя польских дворян, кичившихся своим происхождением[872], помещика из бывших польских провинций с его крестьянской проблемой[873], деревенского еврея, действующего в качестве шинкаря и кредитора по закладной[874] и другие типичные образы, которые здесь, конечно, следует приписать не особому влиянию шубравцев, а связи Нарежного с Украиной и её традицией. Ведь исторически-социальное своеобразие и литературная традиция совместно создали здесь палитру сатирических типов, к которой позже обращались и шубравцы, но не только они.

Характерно, таким образом, что произведение польской сатирической литературы, оказывавшее самое непосредственное влияние на «Ивана Выжигина» – сочинение не самих шубравцев, а более старый, но высоко ценившийся шубравцами роман знаменитого епископа Эрмландского и дидактически– сатирического автора Игнацы Красицкого «Приключения Миколая Досьвядчиньского, им самим описанные». Он вышел в свет в 1776 г.[875]. Уже современники Булгарина, сразу после выхода «Ивана Выжигина», указывали на бросающиеся в глаза параллели между обоими романами[876]. Как даёт понять одно лишь название польского сочинения, это, точно так же, как и «сатирически-нравственный роман» Булгарина, вымышленное жизнеописание от первого лица. Подобно Булгарину, и у Красицкого рассказчик не является, собственно, злобным и плохим. Но всё-таки он человек слабый и легкомысленный, который временами прибегает к прямо наказуемым средствам[877], однако на протяжении своей изменчивой жизни, облагороженный опытом, становится в конце рассказа образцом морали, патриотизма и дельности. Вот только польская фигура с самого начала – сын помещика-дворянина и сам становится помещиком, в то время как Выжигин лишь относительно поздно оказывается сыном (только внебрачным) дворянина, сам не принадлежа к социальному слою крупных помещиков. Это обусловливает и различные способы постижения окружающего мира. Оба автора дают сатирическую и в то же время поучительную картину различных социальных сфер, но у Красицкого вся картина создана однозначно с точки зрения благородного помещика и для него, чего у Булгарина нет. Но обычно соответствия очень выражены и выходят за границы выбора подобной центральной фигуры и общего плана как жизнеописания от первого лица.

В сочинении Красицкого три разные части. Первая, описывающая молодость рассказчика в деревне, в столице и во время его первой поездки за границу, состоит из ряда описаний нравов. Вторая рассказывает, как герой был заброшен на остров Ниппу и познакомился там с поистине образцовой патриархальной жизнью ниппуанцев. Речь идёт, следовательно, о социальной утопии, предлагаемой в основном в форме поучительных бесед (одного из старейшин племени с героем). Наконец, третья часть – цепь приключений: Досвядчиньский становится пленником работорговца, его продают на южноамериканские рудники и в конце концов, после самых разнообразных испытаний в разных странах, он возвращается в Польшу, где завершает свою жизнь помещиком и отцом семейства.

Три соответствующих слоя повествования обнаруживаются, как показал уже Покровский, и в «Выжигине»: описание нравов (представленное самим основным действием), утопия (пребывание у идеализированных киргизов) и чисто приключенческая история (встроенный рассказ Миловидина, путь которого равным образом ведёт по разным чужим странам и через рабство). Правда, отсутствует ясное разделение на три части, характерное для романа Красицкого. Пребывание у киргизов и рассказ Миловидина появляются в той же (второй) части. Идеал естественно-патриархальной племенной жизни прямо сопоставляется с «описанием нравов» цивилизованного общества. Кроме того, социальная утопия Булгарина переносится не просто на вымышленный остров (или в аллегорическую мечту), а в область обитания русского пограничного племени, в результате чего эта часть романа наряду с утопическими обретает и очевидно этнографические черты (тенденция, которую можно узнать и в других примерах тогдашней русской беллетристики, например, в вышедшей также в 1829 г. повести В. Ушакова «Киргизкайсак» и в несколько более поздних повестях или романах Бестужева-Марлинского, Калашникова и др.). Так как пребывание у киргизов в то же время богато военными приключениями, то оно может рассматриваться с равным успехом как «утопическое», «нравоописательное» или «приключенческое», а также и в других частях разделение возможно давно уже не так однозначно, как у «Досвядчиньского». Но с учётом этого ограничения можно действительно предположить, что сатирический роман поляка с жизнеописанием от первого лица, задуманным как трёхслойное, побудил автора «Выжигина» прибегнуть к той же форме.

Можно констатировать и параллели к другому роману Красицкого. Последний роман Красицкого, «Пан Подстолий» (третья часть которого вышла только после смерти автора, в 1803 г.), посвящён проблеме идеального помещичьего хозяйства и образцового помещика[878]. Созданный Булгариным образ идеального помещика Россиянина, несмотря на подчёркнуто русскую фамилию, с несомненностью напоминает об этом польском прототипе. Сами фигуры, а также характер того, как читателей вводят в жизнь поместья, деревню, дом помещика, его библиотеку и его семейную жизнь, необычно похожи. Выраженные в этой связи мнения о сельском хозяйстве, образовании и т. д., напротив, существенно отклоняются друг от друга[879].

Пусть упрёк некоторых современников, согласно которому «Выжигин» является «плагиатом» более старого польского романа, также утрирован, но всё же несомненно, что Булгарин обязан сатирическим романам Красицкого, польской сатире вообще важными побудительными импульсами.

В противоположность этому влияние старой русской сатиры и предшествовавшего русского романа на удивление мало. Ведь автор, вообще постоянно подчёркивающий свой русский патриотизм, стремится с похвалой упоминать русскую литературу. Уже в предисловии он указывает на то, что избегал всякой литературной полемики потому, что русская литература так молода, что она нуждается больше в ободрении, чем в насмешке[880]. Предисловие соответственно богато литературными указаниями и цитатами, которые почти сплошь не полемичны, а большей частью даже подчёркнуто «патриотичны». В соответствии с характером сатирического и «нравоописательного» сочинения здесь (как и в эпиграфах к отдельным частям) предпочитаются сатиры и комедии. Для позиции Булгарина характерно, что в качестве главных свидетелей обвинения русской сатиры призваны прежде всего сами цари, а именно Пётр и Екатерина, чтобы таким образом с самого начала указать на полезность сатиры для государства, в то время как, например, столь важные для русской прозаической сатиры, но ни единым словом не упоминаются политически более двусмысленные сатирические журналы, появлявшихся на исходе 60-х гг. Точно так же в самом романе отсутствует всякое указание на сатирический и «описывающий нравы» русский роман XVIII в. и раннего XIX столетия, т. е. на таких авторов, как Чулков, Измайлов или Нарежный.

Упоминается только история Каина. Это и до сих пор не отмеченное в исследовании упоминание небезынтересно как для предания о Каине, так и для «Выжигина». В последней главе романа Выжигин навещает ростовщика в его мелочной лавке и находит его за чтением «Истории Ваньки Каина»[881]. Название определённой книги для чтения служит как одно из средств для того, чтобы наглядно продемонстрировать среду и духовный уровень соответствующего лица, средством, которое автор «Выжигина» применяет и по-иному[882]. Но это предполагает знакомство читателей с названной книгой, тем более в том случае, если автор удовлетворяется простым приведением названия книги, как поступает Булгарин. Постольку это место является доказательством того, что история московского мошенника и шпиона была ещё известна в 20-е гг. XIX в. и, как можно предположить, знакома также средним слоям русских читателей, к которым роман Булгарина прежде всего и обращался. Но с учётом «Выжигина» оно достойно внимания как единственное прямое указание на русскую плутовскую традицию внутри сочинения, которое само относится к этой традиции, даже если автор не опирается непосредственно на неё, а дистанцируется от неё. Ведь Булгарин цитирует историю Каина внутри романа не для того, чтобы побудить к сравнению обоих произведений (как поступил Нарежный при чтении Чистяковым «Жиль Бласа»); он хочет в результате этого только охарактеризовать плохой литературный вкус ростовщика. Но, вероятно, как раз это упоминание и побудило позднейших критиков и пародистов назвать его Выжигина непосредственным потомком Ваньки Каина[883].