Читать интересную книгу Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Здесь обнаруживается особенно отчётливо, сколь сильно Булгарин обязан традиции плутовского романа. Правда, он называет своего «Ивана Выжигина» не плутовским, а, в несколько более общей форме, «нравственно-сатирическим романом». И его книга имеет в основном более общую задачу, не ограниченную плутовским романом, а именно предложить пёстрое собрание сатирических «Описаний нравов» и «Портретов». Но для решения этой задачи Булгарин избирает особую композиционную схему, отмеченную воздействием плутовского романа и характерную для него. Отдельные картины предстают как этапы непрерывного жизнеописания, начинающегося с детства и рассказанного самим главным героем, причём он с самого начала недвусмысленно задуман и введён как негероический тип, альтернативный обычным «идеальным» героям романов. Правда, Булгарин не заходит настолько далеко, чтобы делать не-героя прямым антигероем и плутом. Его Выжигин хочет быть не русским плутом и русским Картушем, а «русским Жиль Бласом». Но Булгарин, как большинство подражателей Лесажа, ещё и в том смысле выходит за границы, намеченные в «Жиль Бласе», что он не удовлетворяется последовавшим уже у Лесажа «приглаживанием» центрального персонажа с моральной точки. Подобно персонажу Смоллета Родерику Рэндому (Тобайас Джордж Смоллетт (1721–1771) – шотландский романист, представитель литературы английского Просвещения. – Прим. пер.) Выжигин стоит с точки зрения своего морального поведения между Жилем Бласом Лесажа (который, хотя и не будучи плутом в чистом виде, ещё остаётся сильно связанным с этим типом) и персонажем Филдинга Томом Джонсом (герой романа Генри Филдинга «История Тома Джонса, найдёныша». – Прим. пер.) (который, будучи «смешанным» или «сломанным» типом, хотя и противоречит однозначно «идеальным» героям романов, но не является и плутом). В том, что сочетание авантюрно-плутовского момента с «моральным» ещё дополняется подчёркнуто «сентиментальной» склонностью, и заключается общность «сиротки» Выжигина с сиротой Родериком Рэндомом. Вот только Смоллет удовольствовался применением того факта, что у его персонажа не было родителей, в качестве эмоционального обращения к «чувствительным сердцам» своих читателей, в то время как Булгарин, что характерно, дополнительно использует этот мотив, чтобы мистифицировать происхождение персонажа своего романа и сконструировать таинственную интригу вокруг наследства. Но помимо одинаковой сатирической целеустановки, выбора плутовской композиционной схемы и слегка окрашенного сентиментальностью «сломанного» типа в качестве главного героя, «Родерик Рэндом», активно обращающийся к историческим и автобиографическим фактам, решительно отличается от Булгаринского смотра «отрицательных» и «положительных» описаний нравов. Очень общие созвучия объясняются общей ориентацией на «Жиль Бласа» и равным образом общей вариацией этого литературного образца в чувствительно-моральном направлении. Из «Жиль Бласа» Булгарин заимствует только основной тип и лишь отдельные из его главных признаков, в то время как столь прямые указания и заимствования мотивов, как в Нарежного «Российском Жилблазе», в «Иване Выжигине» Булгарина отсутствуют.

Имеет место более прямая связь с Жуи. Ему Булгарин в значительной степени обязан своим мнением о задачах «нравственно-описательного» романа и у него он заимствует параллельную конструкцию «отрицательных» и «положительных» примеров (он сам хвалил её в своей рецензии 1825 г. на французского романиста), и которой он также обычно подражает. Сильнее всего бросаются в глаза параллели в эпизоде романа, опубликованном у Булгарина в самом начале – визитах к судьям. В романе Жуи «Гвианский пустынник» герой судится с некой маркизой и из-за этого посещает разных судей, квартиры, слуги которых и т. д. подробно описываются[863]. Точно так же, как Выжигин, он должен ждать в прихожей, читать вслух судье, совершающему туалет, и переносить его причуды. Здесь едва ли можно оспаривать опору Булгарина на французский оригинал, и в редакции 1829 г. она выражена ещё сильнее, чем в 1825-м. Ведь Выжигин становится из ищущего должности, как 1825 г. – и именно так у Жуи – судящимся. Также и появившийся только в 1829 г. стереотипный оборот в речи судьи о том, что он «25 лет» на службе, указывает на Жуи, у которого целая глава после постоянного повторения одной фигуры речи носит название «25 лет назад»[864]. Правда, параллельно сюжетному приближению к Жуи имеет место отдаление в способе изображения. Образные сцены фрагмента, почти полностью ограниченные описанием среды и диалогом, куда более похожи на технику француза, чем позднейшая редакция, которая в значительной степени отказывается от диалога и деталей, но зато склоняется к общей рефлексии. Полностью изображён в виде сцены только первый визит, при втором рефлексия рассказчика уже равноценна описанию, в рассказе о третьем визите отсутствует всякая характеристика ситуации, и вообще только затем рассказчик замечает, в противоположность первоначальной редакции с её четырьмя визитами, что он посещает многих других хороших и плохих судей.

И в остальном в выборе типов и сюжетов обнаруживаются сходства с Жуи, которые, однако, менее выражены[865]. Напротив, утверждение Погодина о том, что автор «Выжигина» подражает, кроме Жуи, прежде всего Полю де Коку и Дюкре-Дюминилю, не соответствует действительности[866]. Погодин опирается здесь на замечание Белинского, не заметив иронически-полемического характера этих слов. Русские критики тех лет охотно сравнивали автора, которого хотели унизить, с Полем де Коком. Например, друг Булгарина Греч именно в этом отрицательном смысле назвал Гоголя русским Полем де Коком[867]. Погодин не приводит также ни одного подтверждения, чтобы доказать зависимость, о которой говорит. Зато он подробно останавливается на Дюкре, но и здесь оказывается не в состоянии убедить. Погодин знает только одну из четырёх предварительно опубликованных глав «Выжигина» – «Сиротка» 1827 г. Ему неизвестно, что Булгарин ранее опубликовал другие фрагменты. И на этой односторонней основе он пытается доказать, что «Выжигин» вполне не плутовской роман, а жизнеописание сироты[868]. Затем он перечисляет названия многочисленных романов Дюкре, переведённых на русский язык, в которых действительно главным образом речь идёт о сиротах. И только из-за этого совпадения названий он считает зависимость Булгарина от Дюкре доказанной. Если бы Погодин (сам признающий, что читал только один роман Дюкре, и даже не вполне типичный), точнее знал романы француза, то ему должно было бы броситься в глаза, что Дюкре предпочитал селить своих сирот на уединённых островах, чтобы они стали центром сентиментальной истории[869]. Булгарин же ставит «сиротку» Ваньку в середину современного автору мира, заставляет его – вполне в духе плутовского романа – становиться слугой бессовестных господ и в то же время в сатирическом тоне рассказывать об этих господах (например, о польском помещике или еврее). Правда, Булгарин гораздо сильнее, чем старый плутовской роман, склоняется к «сентиментальной» интерпретации, но это ещё не оправдывает мнения о том, что он подражает Дюкре. С другой стороны, этот «сентиментальный» элемент побуждал Белинского в полемике против романа Булгарина сравнивать его с романами Дюкре, равным образом «сентиментальными» и как раз поэтому тем временем отвергнутыми как устаревшие[870].

Несомненно, французский роман повлиял на «Ивана Выжигина», но не произведениями де Кока и Дюкре-Дюминиля, а посредством сочинений Лесажа и прежде всего Жуи. Наряду с французами автора «Выжигина» вдохновляли прежде всего поляки. Такая инициатива напрашивалась уже из-за происхождения Булгарина; кроме того, Польша располагала большим объёмом сатирической литературы, из которого «нравственно-сатирический роман» мог черпать стимулы и материал. Уже в первой предварительной публикации 1825 г. Булгарин указал на то, что весь материал о практической деятельности шулеров он позаимствовал из польской сатирической газеты «Brukowe Wiadomosci». Это сатирическое издание было в 1816–1822 гг. органом так называемых шубравцев, «Общества весёлых плутов» (как сами себя называли члены кружка), основанного в Виленском университете, но обладавшего влиянием, простиравшимся далеко за стены этого города. Они усердно и мастерски пестовали социальную сатиру, и традиция польской сатиры обязана им новым оживлением и актуализацией. Булгарин и сам был членом этого общества, из-за чего для него позже возникли неприятности, так как «III Отделение» нашло предосудительным принадлежность к группе социально-критической направленности[871]. Покровский исследовал параллели репертуара тем и типов сатиры шубравцев с «Выжигиным» и констатировал, что почти все эпизоды и образы предварительных публикаций «Выжигина» соответствуют этому «кодексу». Сказанное имеет силу не только применительно к эпизоду с шулером, где имеется определённое указание на источник, но и к фигуре польского помещика с его типичными слабостями (сословная спесь, расточительство, сутяжничество и т. д.), еврея как ростовщика и «арендатора», продажных чиновников (судей и секретарей). Автор проявлял также интерес к катастрофическому положению крестьян в поместьях провинций бывшей Польши. Только глава о крупном купце Мошнине стоит вне этих рамок. Ведь шубравцы, хотя в значительной степени и декласированные, но по происхождению и положению всё-таки относившиеся к знати и действовавшие в структурированных на феодальной основе ещё недавно польских провинциях, не интересовались положением мещанства или купечества и их проблемами. Как раз в этом пункте и видит Покровский одно из наиболее существенных различий между ними и Булгариным, который хотя и сам был дворянского происхождения, но при этом ориентирован очевидно «буржуазно». Помимо же этого отличия, он был полностью связан с традицией шубравцев.