class="p1">— Сестры считают, что Анна счастлива своей новой жизнью и ей попросту не до родни. А Бэлла Марковна с ней рассорилась из-за отъезда и не считает нужным делать первый шаг. Все считают себя обиженной стороной, все придумали себе какие-то версии и живут с ними, всем так спокойнее. Если бы не приятельница Анны, и я бы тоже жил еще какое-то время со своей версией. То есть с ее. Она думала, что все просчитала, все варианты…
— …Аня думала, что она все просчитала, все варианты, — полноватая, не по сезону загорелая дама поерзала в кресле, без необходимости уже в который раз расправила складки на юбке, вздохнула, опять включила свою электронную сигарету и выпустила несколько облачков пара, за недолгим полетом которых с неослабевающим интересом следили Тихон и Маруся. — Она делала вид, что относится к предстоящей операции легко.
Евгений Германович сидел напротив, переплетя и сжав пальцы рук, что побелели кончики под ногтями. То, о чем говорила гостья, не укладывалось в голове. Как звали эту женщину, Моцарт немедленно забыл, как только проводил ее в гостиную, он слишком волновался из-за предстоящего разговора. Она представилась одноклассницей Анны, сказала, что живет в Израиле, и навещала приятельницу в клинике Тель-Авива, с этого момента Моцарт вдруг стал плохо понимать речь, как будто сквозь вату.
— Аня сказала мне, что если после операции… не проснется, то она же об этом не узнает и поэтому не расстроится, а вам, то есть родным, об этом непременно сообщат. А если все будет хорошо, то она сама вам обо всем расскажет, — гостья затянулась, выпустила пар и помахала, разгоняя облачка — Тихон и Маруся проследили за рукой. Гостья им не нравилась, облачка пахли отвратительно, но следить за ними было любопытно. — Я с ней не спорила, соглашалась и кивала. А в день операции она мне вдруг позвонила и попросила кое-что передать вам — именно вам, а не Бэлле Марковне и сестрам. Она сказала, что если с ней что-то случится, то письмо для вас лежит во втором томе собрания сочинений Бунина.
Они оба обернулись и посмотрели на книжный стеллаж. Четырехтомник Бунина, советских еще времен, добытый по талонам за макулатуру, разумеется, был на месте, потому что детям из поколения Евгения Германовича родители успели внушить непреложное правило: еда и книги никогда не выбрасываются.
— …после операции впала в кому. И что будет дальше — неизвестно, сами понимаете — онкология… Не оставила контактов в больнице… позвонили мне… администрация больницы хочет связаться с родственниками, но я же просто знакомая…взять ответственность… Приехала к родителям, я всегда в Новый год их навещаю, и вот решила лично…
Женщина, имени которой Моцарт так и не вспомнил, еще что-то говорила, потом наконец замолчала и ушла. Кажется, он ее проводил до двери, хотя с уверенностью сказать не смог бы. Вернулся в комнату, удивленно посмотрел на висящее под потолком многослойное облако пара — откуда? Подошел к книжным полкам. Темно-синие с золотом переплеты — нарядно. Написано — Бунин. Почему Бунин, при чем здесь Бунин. Почему вообще все это происходит. Сложенный вчетверо листок. Точь-в-точь такой же, какой он нашел под крышкой пианино, вернувшись из аэропорта. Аня, Аня, что ж ты намудрила?! Без очков буквы расплываются, да еще и руки трясутся, черт возьми…
— Возьми, я хочу, чтобы ты прочитала, — он протянул листок Ларисе.
— Не буду! Ты с ума сошел. Это письмо тебе.
— Я прошу тебя! Я читаю его уже который день, и ничего не понимаю. Как будто оно написано не на русском. И потом, это письмо всем. Тут так и написано, смотри.
Лариса посмотрела ему в глаза, поколебавшись, взяла все же листок и прочитала надпись крупным летящим почерком: «Тебе. А потом всем».
— Прочти. Пожалуйста, — Моцарт смотрел умоляюще, оно не мог оставаться один на один с этим письмом, ему нужно было поделить этот груз хотя бы пополам, и тогда он, возможно, станет подъемным.
«Я представляю это так. Сентябрь. Ну пусть конец сентября, и деревья за окнами уже желтые, очень красиво. Я открываю дверь своим ключом. Ты дома, я приеду вечером, чтобы ты был дома. Я не буду звонить, чтобы не видеть изумление на твоем лице, когда ты откроешь мне дверь и замрешь на пороге. Поэтому я просто пройду, возьму Бунина (Ты думаешь, почему Бунин? Не знаю. Красивый переплет, наверное), достану это письмо и протяну тебе. Я боюсь, что опять не смогу говорить, горло перехватит. Я сяду в кресло, ты сядешь напротив, и будешь читать. А я буду смотреть, как ты читаешь. Интересно, ты убрал с пианино мой портрет или оставил? Убрал, наверно. Ну все, читай, не отвлекайся, я коротко…»
Лариса взглянула на Моцарта исподлобья, хотела что-то сказать. Читай, — глазами попросил он.
«Мне предстоит операция. У нас ее не делают. А я теперь гражданка Израиля, и у нас самый низкий процент смертности от всякой бяки, включая и мою. Почему я не сказала тебе правду? Дело в том, что болеть тем, чем больна я, очень страшно, больно и даже унизительно, потому что обреченность и беспомощность унизительны сами по себе. Но я собираюсь жить, и поэтому я выдержу. Пусть я буду лысая и, наверное, с дыркой в голове, но я буду живая. Отращу немного волосы и приеду к тебе. А ты этого не выдержал бы. Мою «измену» ты переживешь, ты сильный. Ведь ты поверил, да? И хорошо. Ты будешь пить, ругаться, ненавидеть меня и весь мир, но ты справишься. А моя болезнь тебя убьет, потому что ты ничего не сможешь сделать, ничем не сможешь мне помочь. Только смотреть, как я умираю. И ждать. Такие настоящие мужчины, как ты, Женя, не умеют терпеть и ждать, и надеяться на один шанс из ста, для вас это смерти подобно. И то же самое касается мамы, она тоже человек действия. Ты согласен? Нет? Прости, я так решила, я имею право. У меня нет сил на нас двоих.
Но все уже позади. Я вернулась. Я тебя люблю. И всегда любила. Прости меня, пожалуйста».
Лариса не поднимала глаз от письма, по ее щекам текли слезы. Моцарт молчал. Кажется, он тоже плакал, когда читал в первый раз. Но этого никто не видел.
— Ты сказала — если она вернется… — откашлявшись, проговорил Евгений Германович. — Я все думал потом — в самом деле, а что будет, если она вернется? Что я буду делать, что чувствовать? И понял, что я не