втором ряду, поэтому даже Моцарту с его немаленьким ростом было видно лишь левую половину сцены. Однако Лариса Борисовна мягко отвергла все его попытки «устроить ее поудобнее», сказав, что она вполне равнодушна к балету и просто послушает музыку. Евгений Германович был восхищен. До сих пор он считал, что не понимает балет в силу своей личной эстетической недоразвитости. Ему всегда было жаль балерин — худеньких, кожа да кости, вынужденных принимать красивые, но ужасно неудобные позы, да еще стоя на большом пальце ноги. Прирожденный технарь, он придерживался той точки зрения, что красивое должно быть функционально, а тут кровавые мозоли, вывихи, растяжения и с молодости больные суставы. Убей бог, как это может быть красивым? Все это он попытался радостно изложить Ларисе Борисовна, в очередной раз обретя в ней единомышленника, но оркестр заиграл вступление, и ему пришлось оставить свои восторги при себе.
Смотреть на половину сцены ему быстро наскучило, тем более что Катю он даже при помощи бинокля так и не смог различить среди совершенно одинаковых девушек в белых пачках и с перьями на голове. Сбиваясь, он пересчитал их, получилось около двадцати. И стал смотреть на Ларису Борисовну. На этот раз у нее не было прически, волосы были собраны в низкий пучок и перехвачены простенькой резинкой. И сережек тоже не было, крошечная дырочка трогательно смотрелась в розовой мочке уха. Она сидела, слегка откинув голову назад, и, кажется, смотрела на сцену, а куда-то вдаль, туда, где было нарисованное озеро, а может, еще дальше. Она была погружена в музыку, растворена в ней, и Моцарт вдруг с острым сожалением подумал, как редко, наверное, ей удается вот так прийти в театр и спокойно посидеть, привести в порядок мысли и чувства. Не до этого ей в последнее время, да и, наверное, не с кем, она сама говорила, что у нее мало подруг, а женщины терпеть не могут ходить в такие места поодиночке. Согласится ли она потом ходить в театр с ним? Если да, то он готов легко принести эту жертву. Ему тут же стало неловко за свое «потом», вообще неизвестно, что еще будет, когда наступит это «потом», ведь она так привязана к отцу. Своих родителей Моцарт похоронил давным-давно и вспоминания о них были в основном детскими. А потом его семьей стала семья Анны. Иосиф Самуилович и Бэлла Марковна как люди интеллигентные быстро преодолели первоначальное предубеждение против не вполне кошерного зятя и вскоре повысили его в звании до «зятя любимого», а в последние годы Бэлла Марковна не раз говорила, что у нее всегда были «одни девки», а теперь вот еще и сын…
Плавное течение мыслей Евгения Германовича было прервано оглушительными аккордами (оркестр прямо из кожи вон лез) и аплодисментами.
— Вы видели Катю? — спросил он у Ларисы Борисовны, спускаясь по лестницу, ведущей в гардероб.
— Нет, я вообще не очень хорошо вижу, да и разве узнаешь ее в гриме? Пойдемте скорее, нам бы ее у служебного входа не пропустить.
Катя вышла в числе первых, вместе с еще двумя девушками. Смеющиеся, в пуховиках и зимних ботинках они были похожи на сбежавших с урока старшеклассниц, а вовсе не на прекрасных лебедей, какими только что были. Евгений Германович подошел, поздоровался — Катя вскинула на него изумленные глаза, махнула рукой подружкам и согласилась сесть в машину. Ее удивление еще возросло, когда она увидела в машине Ларису Борисовну, та пересела назад, чтобы разговаривать было удобнее. Усадив Катю и галантно захлопнув дверцу, Моцарт уселся сам, пробормотал положенные по случаю комплименты касательно спектакля и замолчал, вдруг сообразив, что они с Ларисой Борисовной не договорились, кто именно будет беседовать с Катей, какими словами и с чего начнет. А вместо того, чтобы выработать общую стратегию, они потратили время на слушание музыки и разглядывание декораций. Это надо же быть такими идиотами! Он виноват, разумеется. Пришел, как на свидание, сидел, растекался мысью по древу, а ведь это была его идея — поговорить с Катей. Теперь Катя сидела у него за спиной — даже это он не предусмотрел, в отличие от Ларисы Борисовны. Но дальше молчать было невозможно, поэтому Евгений Германович собрался с духом, со всеми предосторожностями повернулся назад (спина ныла еще с утра) и ринулся в бой во всеми присущими ему отвагой и деликатностью.
— Катюша, во-первых, поговорить с вами — это исключительно наше с Ларисой Борисовной решение, Петя здесь не при чем…
— Ах, вот вы о чем… Мне следовало догадаться, — кивнула сама себе Катя.
— Пожалуйста, выслушайте нас, — заторопился Моцарт.
— Зачем? Хотите, я сама все скажу? «Петя переживает, а мы переживаем за Петю». Еще «милые бранятся — только тешатся». Еще — «вы обязательно помиритесь, вот мы в ваши годы…» И еще — «вы должны его хотя бы выслушать». Это все?
— Все, — опешив, подтвердил Моцарт. Именно это он и собирался сказать и теперь не знал, как быть.
— Хорошо, считайте, что вы все это мне сказали, — Катя говорила совершенно спокойно. — Вы же не думали, что я стану перед вами отчитываться и объяснять, что, почему и как?
— Катюша, подождите, — заторопилась Лариса Борисовна, умоляюще глядя на девушку. — Вы правы, мы не должны вмешиваться, и вы не обязаны нам отчетом, все совершенно верно. Но понимаете, Петя — мой крестный. Он сын моей подруги. Я учила его с пяти лет. Он мой ребенок, понимаете? И сейчас ему очень плохо. Если вашему близкому человеку плохо, вы же попытаетесь как-то ему помочь?
— А как вы можете помочь? — Катя не отворачивалась, смотрела прямо в глаза, и от ее спокойного взгляда Ларисе Борисовне еще более становилось не по себе.
— Может быть, если вы могли бы нам назвать причину… Причину вашей ссоры… Возможно, мы… то есть Петя… смогли бы что-то исправить.
— Мы не ссорились, — подтвердила Катя первоначальную версию. — Просто я так решила.
— Почему? Пожалуйста, скажите, почему? — взмолилась Лариса Борисовна. — Неизвестность убивает. Лучше самая тяжелая, но ясность. Ведь у вас же все было хорошо. И Петя никогда не смог бы вас обидеть, я уверена.
— При чем здесь все это? — Катя смотрела холодно, серьезно, как бы ожидая, что они прояснят свою позицию, до сих пор ей непонятную, и оставят, наконец, ее в покое.
— Но ведь вы же его любите… любили… Возможно, какое-то недоразумение… — Лариса Борисовна смотрела беспомощно, эта девочка, с ее холодным спокойствием, была ей совершенно непонятна.
Катя усмехнулась и промолчала. Достала из кармана перчатки и стала их