— Вот группа Майера, насколько я понимаю, и работает над этим как раз. Вы готовы уделять этому больше внимания? Вернее сказать, все ваше внимание.
Гиммлер многозначительно посмотрел на Рёстлера.
— Разумеется, рейхсфюрер, я солдат, а солдат выполняет приказы, — отчеканил Ройтер.
— Здесь мало слепого повиновения. Мы подходим к той черте, где требуется убежденность истинного борца, воля и разум настоящего тевтонца. С какого года вы в партии?
— С сорок второго.
— У вас еще все впереди.
Рейхсфюрер встал напротив Ройтера, внимательно посмотрел на него и взял за плечи.
— Да поможет вам Бог! Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер!
— У меня тут есть вопросик… — вкрадчиво начал Гиммлер, когда Ройтер, отсалютовав, покинул кабинет. — Ганс, вот, смотри: «…обозвал зама по тылу „тыловой крысой“ и „ублюдком“, после чего нанес 8 ударов по разным частям тела, используя пресс-папье»… — прочитал он и сверкнул на Рёстлера своим пенсне. — Психопат какой-то, честное слово. Тебя это не смущает?
— Ага, а ты перед этим читал? Он ему посоветовал тела ребят выкинуть в залив. У него, видите ли, не нашлось двух гробов. И я скажу «ублюдок» и «крыса тыловая».
— Как это?
— Ну там написано без эпитетов, а было оно на самом деле так. У Ройтера появились первые убитые. Он их отказался хоронить в море — привез в базу. Хоронить — нужны гробы. А зам по тылу ему не дал, говорит: не положено. Инструкция — на моряков, которые погибли в море, — гробов не предусмотрено. Ройтер говорит: куда же мне их теперь деть? А этот — да хоть в залив! Этого козла надо было отдать под трибунал, а не просто пожурить, как это сделали… Парни погибли, защищая родину и фюрера, а этот доски экономит, сука! Я уже не говорю об идеологической стороне вопроса. Обустройство могилы героя — это вопрос партийной работы.
— Ну понимаю я… — протянул рейхсфюрер, — но как-то… А где же железная выдержка? Достоинство офицера…
— Генрих, вот ты мне скажи, ну какая, к черту, выдержка? Разве можно родину защищать бесстрастно? Достоинство… Ну? Вот у нас все достоинство и сохраняют. Вон на Восточном фронте что творится. Где воля к победе? Где порыв? Где страсть? Считают, что лучше сдаться в плен, чем пулю себе в лоб пустить… А этот (он махнул рукой на дверь) в плен не сдастся. И своим не даст. «Чтобы было кому на земле вам указывать путь»[125] — это про таких, как он! Ну скажи, мог бы «рассудительный» какой-нибудь угнать у «томми» баркас? (Была же возможность, полностью соблюдая «достоинство», как ты говоришь, сдаться в плен.) А «Бисмарк»? Преследовать английский линкор с одной торпедой в аппарате? А Гибралтар? Ну, нельзя службу родине воспринимать как механическое исполнение приказов и инструкций. Фюрер говорит, к нации надо относиться, как к женщине, и он прав, это гениальная формула. Отношения с женщиной — это страсть, экстаз, а не только рутинное исполнение супружеских обязанностей.
Рейхсфюрер поднял глаза на Рёстлера и медленно средним пальцем поправил пенсне. Взгляд его был долгим и тяжелым.
— Да вон возьми хоть последнюю историю. Один влюбленный идиот сорвал целую операцию Абвера. А сохранял бы достоинство? Сделал бы нас Канарис.
— Вас, Ганс, ва-а-ас. Это же ваше направление. Ты, друг мой, прощелкал такую историю, а этот «влюбленный идиот», как ты говоришь, спас твою задницу. Не появись он там как черт из табакерки, сейчас бы не адмирал, а вы с Кальтенбруннером вазелином закупались.
Рёстлер развел руками:
— Генрих, ну это ж тебе не свиней спаривать! Кстати, обрати внимание — у него там двойня была…[126]
— Да, я отметил… И Демански-младший тоже да… нет, я не ставлю под сомнение. Решение принято. Считай, что я просто твое мнение хотел услышать. Вот я, например, не могу дать гарантию, что он с нами.
— Ну как я тебе могу такую гарантию дать? Неуправляемость не исключена ни у кого. Но этот, по крайней мере, понятен. Мотивы — примитивны, любит женщину — любит родину, как это Бэкон что-то такое говорил: «Нация начинается с семьи». Это гомиками управлять сложно: вечно не знаешь, куда они в следующий раз дернутся… а тут… Ты, кстати, повнимательней с этой голубой компанией, ну Фрич[127] там и его друзья эти. Они вот, чует мое сердце, себя вот-вот проявят…
— Слушай, Ганс, — раздраженно прервал его Гиммлер, — тебе чем поручено заниматься? Вот и делай то, что делаешь. А советы давать, знаешь, охотников море. Вот только отвечать потом никто из советчиков не стремится.
— Ладно, молчу, молчу… Так что, парню заказывать мундир гауптштурмфюрера?
— Да, — коротко ответил Гиммлер и ловко зашвырнул карандаш в фарфоровый стакан, стоящий на столе. И кивнул Рёстлеру, мол, ты так не можешь. Гулкий высокий звук отдался коротким эхом.
* * *
Мундир гауптштурмфюрера цур зее не произвел впечатления на Анну, чего, в общем-то, и следовало ожидать. Ну что ж, не впервой. В таких случаях следует найти хорошую пивную, а дальше видно будет. Жаль, мотоцикл остался в Бресте. А Винтер уже уехал. Ничего, доберемся мы и до Бреста.
— О, герр гауптштурмфюрер! Пожалуйста, милости просим к нам, — защебетала владелица пивной, в которую он зашел наугад. Как и положено подобной даме, она знала толк в воинских званиях и разбиралась в проблемах, которые посещают героических ребят вдали от линии фронта. Но Ройтер ничего сейчас не хотел. Приключений на ближайшее обозримое будущее было более чем достаточно. И вместо группы веселых офицеров-танкистов с девицами подсел к уединившемуся в углу летчику.
— Простите, — вдруг начал летчик, — судя по пристежке, вы подводник, вы, наверное, сейчас возвращаетесь к месту базирования?
— Да, вы правы, именно так я и собирался поступить.
— Скажите, а где ваша база? Во Франции?
— Герр оберлейтенант, ну вы же понимаете, что это закрытая информация.
— Да, извините, я просто хотел вас попросить, если вдруг будете проезжать мимо Шербурга, не могли бы вы передать письмо…
— Знаете, я не уверен, что проеду именно мимо Шербурга… Хотя это место мне хорошо знакомо.
— Да? Ой, как замечательно. В таком случае, возможно, вы знаете местный гарнизонный госпиталь.
— Пожалуй, да, и довольно неплохо. Я лишь недавно оттуда выписался. А почему вы не хотите воспользоваться почтой, например?
— Да вы знаете, это долгая история… Наш полк завтра отправляется под Белгород, никто не знает, что будет дальше, а мне бы хотелось передать письмо одной девушке. Но, понимаете, я хочу быть уверенным, что она его получила. А по почте никогда не поймешь, доставлено ли оно, а уж тем более прочитано ли… А когда передаешь из рук в руки…
— Вы — берлинец?
Оберлейтенант кивнул.
— Говорят, берлинцам никогда не угодишь, — рассмеялся Ройтер. — Ладно, давайте ваше письмо, я не обещаю, что я сделаю это по дороге в базу, но на следующий день после приезда в базу я совершу туда небольшую прогулку. Есть у меня там… одно дело. Кому нужно передать письмо?
— Я сейчас все расскажу, — засуетился оберлейтенант и начал искать заветный конверт у себя по карманам. — Вот, может быть, вы ее даже знаете, если были в госпитале. Это чудесная девушка. Такая милая и простая. Зовут Марта. Медсестра.
«Что?» — Ройтер хорошо помнил, чему учил его Рёстлер: «Никогда не перебивай! Выслушай собеседника полностью, может, и вопросов задавать не надо будет…»
— Красивая, наверное…
— Вы знаете, да, потрясающе красивая, — у оберлейтенанта загорелись глаза. — Красивая фигура…
Ну Ройтер уже понял, о ком идет речь. «Красивая фигура», это, положим, преувеличение, или эвфемизм, употребленный при незнакомом человеке. Правильнее сказать «большие сиськи», все-таки красивая фигура предполагает некие идеальные пропорции, которых, впрочем, в реальной жизни не встречается. Только у статуй античных. А с ними того… ну неудобно… холодные и жесткие.
— Вот, — наконец оберлейтенант нашел что искал. На стол бухнулся пухлый пакет, а на него упала симпатичная открытка желтоватого картона с видом Курфюрстендамм. — Нет, это вот мне, — он подобрал открытку и спрятал, — а это вот вам. Передадите?
— Обещаю… Толстый пакет… Наверное, вам есть много что рассказать ей.
— Да, много, мы тогда не поняли друг друга, да и ребята говорили… ладно, неважно… А потом она прислала записку. Такую печальную записку. Вот… — Он снова вынул из кармана то, что только что туда так судорожно прятал. Открытка перекувырнулась тыльной стороной, и Ройтер увидел, как старательным ученическим почерком на картоне было выведено:
«Мне было с тобой очень, очень, очень хорошо, но вместе мы быть не можем. Не ищи меня. Это причинит только боль.
Спасибо, что ты был. Прости».
В углу неровно приклеились две шестипфенниговые марки «Присоединение Австрии» Ein Volk, ein Reich, ein Fuehrer.