Наконец-то я могу поприветствовать вас здесь. Вы, стоящие здесь передо мной, являетесь олицетворением того, ради чего существует наша Единая Церковь. И мы желаем, чтобы вы, ангенорские юноши и девушки, жёны и мужи, взрастили в себе всё то, что мы желаем видеть по всему Ангенору! Мы желаем видеть вас единым, сильным, верным истинно правым идеалам народом, и вы, я верю, станете этим народом. Мы больше не желаем видеть на этой земле никакой тьмы, что совращала наши сердца столетиями.
В этот момент их высочество настиг огромный соблазн захохотать.
– И мы обязаны не допустить, чтобы она когда-либо появилась в ваших сердцах снова. Мы желаем увидеть единый народ, и мы обязаны вести вас к этому! Мы хотим видеть вас послушными – и вы обязаны воспитывать в себе послушание. Мы хотим видеть вас смиренными – и вы обязаны воспитывать в себе смирение. Мы желаем воспитать в вас воздержание – и вы обязаны воспитывать в себе воздержание. И, наконец, мы служим вам – и вы служите нам. Но в то же время мы желаем, чтобы вы, наш народ, были смелыми, потому как только смелый человек сможет воспитать себя таким образом, чтобы вместить в себя все четыре добродетели. Только отважный человек не поддастся на уловки и соблазн и вычеркнет их из своей жизни!
Толпа зашумела, зааплодировала. Гам стоял такой силы, что задребезжали окна домов, выходивших на площадь. Гордый произведённым на паству впечатлением, прелат замолчал, выжидая заранее запланированную паузу, наблюдая. Через пару секунд его колючий взгляд упал на Дитя, которое не шумело и не кричало, воспламенённое энтузиазмом его заряженной верой речи, а, будто погружённое в тягостные раздумья, подпирало спиной постамент.
Кто-то – кажется, это был хрипатый рык графа Корбела, – прокричал:
– Смирение, Послушание, Воздержание, Служение!
И толпа подхватила лозунг.
– Смирение, Послушание, Воздержание, Служение! Смирение, Послушание, Воздержание, Служение! Смирение, Послушание, Воздержание, Служение!..
В небеса потянулись руки с ладонями, сложенными так, что указательные пальцы касались друг друга, образуя мыс – жест, который сложил святой Нимилий перед тем, как Чарна вырвала его сердце и его тело погрузилось на дно мёрзлых вод Мёртвого пролива. Прелат назидательно воздел руки к небу, призывая к тишине.
– Мы желаем, чтобы наш народ обрёл волю! – прокричал он с каким-то уж совсем жутковатым пылом. – Чтобы он перестал быть малодушным! Мы хотим, чтобы он был крепким и сильным, и поэтому вы обязаны закалять себя и свой дух, и вы обязаны учиться переживать лишения, терпеть нужду, никогда не сгибаясь перед лицом трудностей, не падая духом и не предавая себя и свои идеалы! Да, мы когда-нибудь умрём и станем тленом, но ваши дети – в них будет жить то, что сегодня делаем мы ради наших душ и Единого Бога! В наших детях есть будущее Ангенора! В них будет жить Ангенор! И в наших с вами руках есть то, чем он будет в будущем!
Толпа снова завопила, и служитель Бога дал ей насладиться рвущимся на волю порывом вдохновения. Дитя, не желая присоединяться ко всеобщему экстазу, бросило взгляд на леди Улиссу, стоящую в окружении безликих стражей и верного, как собака, Ингемара, за ногой которого прятался, закрывая ушки от шума, Дункан. Улисса, не замечая ищущего спасения от беснующейся в религиозном восторге толпы правнука, закрыв глаза, исступлённо молилась, обратив лицо и ладони к небу. Её тонкогубый алчный рот едва раскрывался, но морщины живо играли на обтянутом кожей лице, отражая каждую эмоцию, распирающую эту женщину изнутри. И, глядя на неё, едва ли можно было заподозрить, что среди них, эмоций, находилась хотя бы одна, которая бы говорила о её смирении, послушании, воздержании или служении хоть чему-то, кроме её собственной экзальтированной гордыни. Когда старуха размашисто, будто стряхивая с себя паутину, осенила себя святым знамением и распахнула глаза, вид её стал ещё более жутким и исполненным такой свирепой веры в услышанное, что Дитя бы нисколько не удивилось, случись с ней в тот момент самый настоящий экстатический припадок. И в этом, судя по кислому виду стоящей рядом с матерью Петры, мысли у них с Дитя совпадали.
За женщинами, на самом краю площади, стоял как-то по-особенному собранный Ричард Абертон и внимательно наблюдал за оцепившими их семью Молчаливыми телохранителями в масках. Рядом маячил старичок-камергер и, судя по его жестам, предлагал Ричарду пройти ближе к кирхе, чтобы поучаствовать в проповеди, но тот решительно отказался, оставшись что-то обсуждать с Алмекием, которого, как эвдонского мракобеса, не признающего никакого бога, кроме единокровных его родственников Димаксисов, занесло в сторону храма не иначе, как за урожаем мака, растущего у моста, из которого он делал снотворные капли для королевы.
По железному набедреннику, на котором в ножнах болталась трофейная кантамбрийская фальката, Дитя легонько постучали. Это был Дункан. Маленький, напуганный. Длинные реснички были влажными и блестели.
– Чего ревёшь? – Дитя, покряхтывая, присело на корточки.
– Можно мы пойдём отсюда? – шмыгнул носом малыш. – Мне здесь не нр-р-равится.
– Мне тоже, и что с того? Теперь реветь надо?
– Уйдём? Ну, пожалуйста.
– Не канючь. Иди к бабке. А то ещё развопится.
– Она злится, что я ей мешаю, она ударила меня по щеке.
– А ты к ней подкрадись и укуси.
– Ну, Р-р-ройс…
– И я знаю, что иначе не может быть! – продолжал прелат, переведя дыхание. – Знаю, потому что вы наша плоть, кровь от нашей крови, и ваши сердца горят благостью, которая горит и в наших сердцах! Смирение, Послушание, Воздержание, Служение! Вот! Вот что движет нами! Посмотрите на небо! Наш Бог видит каждого из нас, наблюдает за каждым из нас и не позволит тьме ослеплять наши сердца, совращать нас, не позволит тьме забрать нас, если мы, ведомые Им, будем воспитывать в себе Смирение, Послушание, Воздержание, Служение и волю, а также силу и верность Ему! Ему одному. И пусть только кто-то попробует встать на нашем пути! Пусть только попробует встать на нашем пути к свету! Бог не оставит нас. Он в нас, внутри нас, и Он нас ведёт. Он есть мы, и Он есть в нас, а мы есть Он! Всё, что продиктовано Его волей, – есть правое дело! Всё, сделанное во имя Его, – есть правое дело! И в самый тёмный час, когда мы предстанем перед Ним, он увидит, что всё, совершённое нами во имя Его, было правым, Он обнимет нас и дарует душу, потому что Единый Бог есть всё. И Он есть цель и наше спасение! И вы не можете не быть едиными с Ним! Вы есть дети Его, а он Отец ваш. И когда в Великий час колонны детей Его пройдут через весь Ангенор от Мраморной долины до самого Паденброга и обратно со знаменами Его и во славу Его, я знаю, вы будете там, славя имя Его. Перед нами Бог, внутри нас Бог, и я знаю, мы следуем за Богом и делаем всё по во-ле Е-го!!
Произнеся эти слова, прелат махнул рукой толпе и, очертя в воздухе руну Хела, развернулся и под лютующие неимоверным восторгом возгласы и овации покинул трибуну.
– Он злой, – прошептал Дункан, взяв Дитя за руку и так и не добившись того, чтобы его увели из этого пугающего своими масштабами, забитого до отказа людьми места.
– Злой, – согласилось их высочество.
– Я его боюсь. Я не хочу больше к нему ходить.
– Что значит «больше»?
– Сегодня утр-р-ром бабушка отвела меня в его покои в башне. Сказала слушать пр-р-роповедь о послушании. Он сказал сесть рядом.
Что-то незримое, но явное в вымазанном краской лице Ночной Гарпии изменилось.
– И что он делал?
– Он трогал меня за плечо, – честные глазки Дункана смотрели в лицо Дитя. – А я не хочу, чтобы он снова трогал меня за плечо. Не хочу, чтобы обнимал после проповеди. У него руки холодные и липкие и изо рта воняет.
– В следующий раз так ему и скажи, а потом подойди и добавь, что он… – их высочество сложило руки домиком и прошептало ребёнку на ухо