в тени закутка крошечного дворика в окружении лжеидолов.
Прелат должен был появиться с минуты на минуту. Прихожане, желающие услышать первую проповедь наместника самого кардинала на востоке, столпились вокруг ступеней в храм, напряжённо тянули шеи и галдели о том, как плохо в этом году жеребятся кобылы, что газы нужно лечить варёным выменем и куриной ножкой, что Глуас опять нашептал местному дураку, чтобы тот снова бродил по округе без штанов, о том, что на рынке давеча торговец из Шеноя торговал отловленными лунными крысами по крефу за штуку, как мавки опять распугали в Руне златоглавок и какой чудный омлет получается из рябчиковых яиц.
Огненосцы ограждали толпу плотным строем, готовые отразить любое посягательство иноверцев, и переглядывались со своим старшиной в ответ на любое подозрительное действие в толпе.
Стоял шум и гам, как на рынке в ярмарочный день, но все голоса мгновенно стихли, когда у невысокой кафедры на верхней ступени вдруг возник маленький служка прелата Акке и тихим робким голосом объявил:
– Выступает его преосвященство преподобный монсеньор прелат Севера отец Симоне Буккапекки. – И так же бесшумно, как поднялся, спустился вниз.
– Какой хорошенький, – отметила стоявшая рядом с Дитя дама в шёлковом вдовьем кушаке.
– У прелата всегда был прекрасный вкус на смазливых мальчишек, – усмехнулось их высочество.
– Что? – женщина вытаращилась на Ночную Гарпию, как жаба.
– Себе же выбирал.
– Прошу прощения? – часто захлопали глупые глаза.
– Забудьте.
Толпа, готовая к нисхождению на неё религиозного откровения, застыла в ожидании.
Резные ворота кирхи туго отворились, и на пороге возникла облачённая в молочного цвета сутану с золотым поясом фигура священника. Аккуратный, чистенький, грудь колесом, на лице печать глубокой озабоченности проблемой просвещения погрязшего в вере в ложных идолов человечества.
Прелат сложил руки перед лицом и начал молча молиться.
– Вонючий холуй, – хмыкнуло Дитя, притаившись за постаментом, на котором была установлена статуя святой Гуннильды. Фыркнуло, по-пиратски откупорило зубами бутылку вина, которую принесло с собой через половину города ради распития во время проповеди, куда его загнала Петра в качестве наказания за сквернословие в адрес монсеньора, и сделало глоток.
– Бутылку, ваше высочество. Немедленно.
Дитя обернулось. Это был Ингемар, старшина Огненосцев. Он решительно смотрел в покрытое от линии роста волос по самый кончик носа краской лицо.
– Своё пора бы носить, – буркнуло Дитя, без особого желания оторвав губы от горлышка.
– Во время проповеди запрещается распивать спиртные напитки, ваше высочество, – настоял страж, всем своим видом давая понять, что никуда не уйдёт, не изъяв запрещённый предмет.
– Инге, исчезни. Без тебя тошнит.
– Отдайте бутылку, и я уйду, – спокойно произнёс Огненосец, вглядываясь в недовольное покушением на свою собственность чумазое лицо.
– А если я скажу нет? – наглые глаза Ночной Гарпии приобрели привычное холодное выражение, от которого у человека, не привыкшего к угрозам, душа уходила в пятки быстрее, чем он успевал сообразить, что по направлению к его шее с протяжным звуком «з-з-з-ы-к» стремительно несётся заточенное лезвие кинжала. Впрочем, искушённый в плане опасности для жизни воин едва ли проникся исходящим от Гарпии однозначным намерением защитить свою вещь, которое вполне могло перерасти в рукоприкладство с самыми печальными последствиями для обеих сторон, вплоть до случайных жертв.
– Не вынуждайте меня, – землистое лицо Ингемара, пусть и скрытое наполовину густой бородой, осталось невозмутимым.
– Не вынуждать что? – полезло на рожон Дитя.
– Отнимать её силой.
– Жить надоело? Не тяни руку, как нищий, иначе тебе бросят медяк.
– У меня приказ.
– А мне приказывать может только отец.
– А также ваша мать, мать короля, леди Улисса, сэр Ричард и его святейшество кардинал, если память вас вдруг подвела. Ваше высочество, либо вы сами отдадите мне бутылку, либо я отберу её силой, поверьте.
– Хах, я могу узнать, чем вызван интерес? – переливчатые зеленовато-голубые глаза хищно сощурились, а цепкие пальцы сильнее сжали овитое оплёткой горлышко. – Можно подумать, я пью у кирхи впервые.
– Вот именно, – согласился Ингемар. – Это распоряжение её светлости. Личное распоряжение.
Дитя обернулось и обнаружило устремлённые в его сторону злющие глаза Улиссы, Петры и Ричарда; рядом с ними стоял понурый Теймо Корбел, которого пригнали на службу, по всей видимости, тоже без его на это согласия.
– Со своей озабоченностью моим пьянством они опоздали на год. Так ты теперь моя нянька? Когда лягу спать, подоткнёшь мне одеяло?
– Не стоит ёрничать, я всего лишь выполняю приказ.
– Я тоже выполняю, когда папеньке неохота руки в крови марать. Но он король, а ты с каких пор стоишь на задних лапках перед выжившими из ума старухами? Командир-то твой единоправный далеко. Сидит на троне из золота да слушает пение девственников.
Однако этот грубый выпад в сторону матери короля и кардинала Ингемар оставил без внимания и со свойственной ему выдержкой ответил:
– С тех пор как его святейшество сделал меня её личным охранником и поверенным.
– О, так это повышение? Стоит отметить.
Дитя поднесло горлышко бутылки к губам и сделало неторопливый глоток.
В этот момент из-за облаков выглянул тонкий солнечный луч и засверкал на белокурых, небрежно разбросанных по плечам волосах так ярко, будто в них были вплетены золотые нити. Точёный, лишенный какого-либо изъяна подбородок переливался атласом, выразительные глаза меняли свой цвет то на светло-мятный, то на нежно-лазурный и будто светились изнутри, губы стали алыми от вина.
– Хочется? – кошечкой промурлыкало Дитя, проведя языком по влажным губам и подождав ровно столько, чтобы до Ингемара дошло, что его уличили в том, что он откровенно разглядывает по всем меркам красивое, хоть и измазанное краской, лицо.
– Что? – не сразу понял Огненосец, сбитый с толку двусмысленным предложением.
– Вина, – уточнило Дитя, будто изначально только это и имелось в виду. – Хочешь попробовать?
Их высочество с беспощадным чувством превосходства добровольно протянуло Ингемару бутылку. Воин вдруг очнулся от дурмана неожиданного наваждения и увидел протянутый сосуд.
– Можешь взять, – произнесло Дитя с обезоруживающей нежностью.
Когда Ингемар забирал бутыль, их пальцы на секунды соприкоснулись.
– Я не хочу, чтобы ты на меня злился.
Воин поспешил поскорее отделаться от непозволительно чувственного прикосновения и огорчённо вздохнул.
– Ваше высочество, как вам не стыдно?
– Стыдно? Я же Блэйк, о чём ты? – улыбнулось Дитя.
Ингемар удручённо покачал головой и удалился с такой скоростью, как если бы его для придания ускорения хлестнули кнутом.
Было жарко и хотелось, не дожидаясь, пока пресвятейший прелат вдоволь намолится, затеряться в толпе и сбежать в ближайшую таверну за пинтой пива или самого убогого рома, который отключал сознание после первого же глотка. Переваривая обиду и изнывая от скуки, Дитя поймало на себе взгляд служки монсеньора и игриво подмигнуло тому, вогнав мальчишку в краску.
«Девчонка!» – повесил нос Альфред, ставший случайным свидетелем флирта венценосной особы, не обременённой следованием правилам хоть какого-то приличия, и мысленно попрощался с двумя крефами, которые, вопреки запрету на азартные игры, поставил в споре среди слуг на то, что Ночная Гарпия – юноша.
В этот момент прелат наконец-то закончил продолжительную молитву, подошёл к кафедре и сложил руки перед собой. Молчал. Толпа ждала. Его хмурое серьёзное лицо поднялось к солнцу, а рука с выставленным указательным пальцем указала наверх. Дитя и раньше видело, как преподобный выдерживал эту томящую протяжную паузу перед тем, как начать говорить, и это представление по накалу нагнетаемого драматизма ничем не уступало самому настоящему театру, причём наивысшего качества.
Прихожане, затаив дыхание, напряжённо томились в ожидании, казалось, не моргая, будто от слов прелата зависело, жить присутствующим на проповеди или умереть. Огненосцы, безропотные слуги кардинала, фанатики, головорезы под знаменем Бога, выпрямили спины и закинули полы своих чёрных плащей с огненного цвета подбоем на плечи в знак готовности внимать каждому слову, а также заткнуть любого, кто посмеет перебить монсеньора.
– Ангенорцы! – в мёртвой тишине, окутавшей площадь, голос прелата звучал особенно громко и чётко. – Дети мои!