А вот начало стихотворения 1836 года «КОЛЬЦО С БИРЮЗОЮ» , опубликованного Плетневым в «Современнике», уже после смерти Пушкина, в том же номере, где были опубликованы пушкинские «Галуб» и «Летопись села Горюхина»:
Камень милый, бирюзовый,
Ненаглядный цвет очей!
Ах, зачем, мой милый камень,
Ты безвременно потуск?..
Полагаю, после публикации таких стихов авторитет Ершова «безвременно потуск» .
«Впечатление такое, – писал Александр Лацис, – что ни в чем худом не повинный человек попал в ложное положение. Он считал своей обязанностью поддерживать свалившуюся на него репутацию. Многие жанры перепробовал, ни на чем определенном не остановился. Когда старался сочинить что-либо шутливое, взамен остроумия получались вымученные, нарочитые колкости. Когда же нельзя было не отозваться на высокую тему – появлялось нечто выспреннее. Разве не таковы заключительные строки напечатанного в 1837 году стихотворения, посвященного кончине Пушкина? (Стихотворение “КТО ОН?” , также опубликованное Плетневым в “Современнике”, в номере, изданном по смерти Пушкина, “в пользу семейства его” . – В.К. )
Он легок – как ветер пустынный,
Он тяжек – как меч славянина,
Он быстр – как налет казака.
В нем гений полночной державы…
О, где вы, наперсники славы?
Гремите!.. Вам внемлют века!
Впрочем, подлинный П.П.Ершов, при всей своей бесцветности, ничуть не хуже нынешних сочинителей торжественных од».
V
Вынужденная публикация стихов Ершова на самом деле вызывает у меня чувство жалости и сострадания: все-таки делать посмешищем ни наших ершоведов и пушкинистов, ни тем более Ершова я не собирался. В конце концов, ведь он принял участие в пушкинской мистификации , и одного этого довольно, чтобы отнестись к нему снисходительно. Полагаю, что те, кто столь рьяно отстаивает его авторство, в результате загонят «под плинтус» и его имя, и свое вместе с ним.
Да, его стихи публиковались рядом с пушкинскими, как и многие другие стихи, – «Библиотека для чтения» была всеядным журналом, а за стихи Сенковский никому не платил (кроме Пушкина, разумеется). И «Библиотека для чтения», и «Современник» публиковали стихи Ершова только потому, что у него, благодаря «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ» , было имя, а имя, как известно, привлекает покупателей.
Я допускаю: мое утверждение, что у Ершова, кроме текста этой, якобы написанной им сказки, нет ни одной талантливой строки, выглядит излишне категоричным. Так ведь все дело в том, что когда читаешь такие стихи, понимаешь, что имеешь дело с очевидной бездарностью.
А у бездарности не может быть ни талантливых стихов, ни даже строк – если только они не чужие .
Это особенно наглядно при сравнении пушкинских строк сказки (издания 1834 года) и позднейших исправлений Ершова.
«Немало странного, косноязычного и чуждого грамоте вписано в позднейшие издания, – отмечал Лацис. – Не было у Пушкина “Принесли с естным лукошко” , “Уши в за́греби берет” , “Побега́й в дозор, Ванюша” , “Кобылица молодая, Очью бешено сверкая…”
А что было? Простота и точность. “Кобылица молодая, Задом, передом брыкая…”. “Взяли хлеба из лукошка”. “Крепко за уши берет”. “Ты поди в дозор, Ванюша”.
У Пушкина конек разговаривает по-человечьи. Ну, а в четвертом издании подсыпано реализма: вместо “Тут конек его прервал” читаем “Тут конек ему заржал” .
“Чудо разом хмель посбило” , “Натянувшись зельно пьян” , “Некорыстный наш живот” , “Починивши оба глаза, Потирая здесь и там” , “Кто петь знает, что горит” , “переться” и “с сердцо́в” – все это ершовизмы, плоды сплошной ершовизации».
В первом издании сказки есть места с отточиями вместо текстовых строк. В позднейших редакциях Ершов все эти места заполнил – как правило, своими текстами, которые чаще всего «торчат», ухудшая сказку. Однако есть несколько случаев, где может иметь место и восстановление пушкинского текста. Так, например, в журнальной публикации первой части сказки есть единственное место со строчками точек, и восстановленные – пушкинские – строки показывают, что это действительно цензурное изъятие. Никитенко, чтобы показать «работу цензора», из того, что Иван говорит царю, вычеркнул три строки, которые потом Ершовым по пушкинскому первоначальному тексту были легко восстановлены:
Только чур со мной не драться
И давать мне высыпаться,
А не то я был таков.
Еще в нескольких случаях тоже имеют место улучшения, хотя замены никак не связаны с цензурными требованиями. Отсюда может быть сделан вывод, что в распоряжении Ершова был первоначальный текст с пушкинскими поправками, который впоследствии был уничтожен. Вместе с тем часть отточий в сказке фиктивны, это пушкинские изъятия, не нарушающие повествования, и попытки любой их замены текстом могут привести только к ухудшению. Вот первая же ершовская вставка на место точек во второй части сказки:
Царь смотрел и дивовался,
Гладил бороду, смеялся
И скусил пера конец.
Тут, уклав его в ларец,
Закричал от восхищенья: Закричал (от нетерпенья),
…………………………… Подтвердив свое веленье
…………………………… Быстрым взмахом кулака:
«Гей! Позвать мне дурака!»
Пушкинский текст не требует никаких добавлений, а Ершов, уверенный в том, что здесь все должно быть зарифмовано, «как положено», с чередованием женских и мужских рифм, заполняет ритмическую фигуру, вставляет неуместные скобки и еще более неуместное «взмахом кулака» , своей неумелостью неизбежно выдавая себя.
В каждом конкретном случае отточий в тексте сказки следует отдельно разбираться, по какой причине автор их ставит или ими заменяет ранее имевшие место строки. Так, следующее (второе по счету в этой части сказки) отточие вместо двух строк «Царь тем так доволен был, Что их шапкой наградил» (вставленных позже Ершовым) – тоже цензурное изъятие, поскольку по отношению к царю они достаточно ироничны. Следующим отточием Пушкин сам сокращает 10 строк для динамичности и естественности изложения, Ершов вместо них вставляет 20, половина из которых – бывшие пушкинские, а половина – придуманные Ершовым, в которых у него Иван ведет себя и глупо, и «не по чину» – да к тому же Ершов еще вводит в стихотворную речь царя и свои глупости ( « В силу коего указа Скрыл от нашего ты глаза Наше царское добро – Жароптицево перо?» ) и «перлы» : «Что? Ты смел еще переться ?» А вот как органичен пушкинский текст, если не обращать внимания на отточия :
Царь, прищурясь глазом левым,
Закричал к нему со гневом:
«Ты мне должен отвечать:
Как ты смел, урод, скрывать
От моего разуменья,
Находясь в моем владеньи,
Что имеешь ты добро —
Жароптицево перо!..
Отвечай же, супостат!» —
«Ох, помилуй! виноват!» —
«Ну, для первого случаю
Я вину тебе прощаю…»
Каждое исправление Ершова выдает либо непонимание «собственного» литературного приема, либо непонимание контекста «собственной» сказки, и практически всегда – стихотворную неумелость, что тоже делает невозможным признание его авторства .
VI
Вот еще несколько аргументов, опрокидывающих какую бы то ни было возможность признания Ершова автором «КОНЬКА-ГОРБУНКА» :
1) Пытаясь опровергнуть утверждение Лациса, что Ершов получил 500 рублей за согласие поставить свое имя под сказкой, защитники авторства Ершова говорят о неком мифическом договоре между Сенковским и Ершовым, по которому последний получал от Сенковского по рублю за строку публикуемых в «Библиотеке для чтения» его стихов. При этом они умалчивают о том, какой разговор состоялся между посредником Ершова, Владимиром Треборном, и Сенковским:
«Я не понимаю, с чего берет Ершов так смело требовать с меня денег за стихи и назначать цену; это точно торг с Сенной. Ему ничего не следовало получить и не будет следовать. Всем известно, что я никогда за стихи не платил ; как же он может требовать?»
На Сенковского это похоже; разумеется, Пушкину-то он платил, а вот с остальными вполне мог обходиться именно таким образом, и Ершов, описывая свои денежные отношения с Сенковским, выдавал Ярославцову желаемое за действительное. Сенковский был в коммерции жестким человеком, да ведь нельзя же и мазать его одной черной краской и считать, что он всюду лжет. К тому же надо было и «накопить» этот долг – опубликовать 600 строк стихов в «Библиотеке для чтения», не получая гонораров, а потом предъявить такой счет! Между тем к моменту этого разговора Треборна с Сенковским Ершов опубликовал в «Библиотеке» около 1400 строк стихов ( помимо сказки ). Значит ли это, что Сенковский уже оплатил ему первую часть сказки и 800 строк опубликованных стихов, а за остальные 600 задолжал? Откуда у наших филологов такое представление? И как, в таком случае следует понимать слова Сенковского, сказанные Треборну в том же разговоре: «Я должен вам сказать, что я очень недоволен Ершовым: я ему все сделал, а он поступил со мною очень подло, – извините за выражение, – он был очень неблагодарен против меня» .