Читать интересную книгу Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах - Дзиро Осараги

Куда собрался Хатискэ, было непонятно. Недоумение обуревало Хаято. Едва ли верный слуга, выполняющий важное поручение господина, решил по дороге отправиться на богомолье в храм Хатимана. Однако Хатискэ и в самом деле стал вместе с остальными паломниками подниматься на гору Отоко. Само собой, Хаято, стараясь оставаться незамеченным, поплелся следом по тропе, уходившей вверх выщербленными каменными ступенями.

В озаренных солнцем ветвях ворковали голуби. Мир и покой царили в горах. Чем выше поднимались путники, тем величественнее разворачивалась внизу панорама долины в проемах меж древесных стволов.

И все же в конце концов Хатискэ так и не дошел до святилища Хатимана. Перед воротами он склонился в благоговейном поклоне, а затем, отделившись от толпы паломников, зашагал куда-то по тропинке мимо главного здания храма.

«Ага!» — с невольным удовлетворением вздохнул Хаято, прячась за деревьями и не спуская глаз с территории святилища.

Тем временем Хатискэ с заветным письмом за пазухой уже входил в Большой Западный жилой корпус храма Хатимана. Здесь когда-то обитал прадед Кураноскэ, Садакацу Оиси, и с тех пор уже несколько поколений настоятелей храма все были из рода Оиси. Умерший три-четыре года назад преподобный Сэнтэй доводился Кураноскэ младшим братом, а сейчас его сын Сёсан усердно служил здесь во славу Хатимана. Письмо Кураноскэ и предназначалось его племяннику Сёсану.

По каменным плитам, утопленным в зеленом мху, Хатискэ подошел к дому, ступил на камень у порога и поднялся в прихожую. В темной глубине потускневшей от времени низкой серебряной ширмочки у входа слабо светилось отражение зеленой листвы садовых деревьев.

— Прощенья просим! — позвал Хатискэ.

Ответа не последовало. По всему чувствовалось, что в доме людей нет.

— Прощенья просим! — позвал он еще громче и прислушался.

В горах, окутанных влажными испарениями, по-прежнему было тихо, только откуда-то доносились мерные приглушенные удары: кон-кон-кон… «Колют дрова», — догадался Хатискэ. Звуки доносились с заднего дворика. Туда он и решил заглянуть. Пройдя по каменной дорожке через сад, осененный пышными белыми соцветьями уцуги,[106] он вышел к озаренному солнцем поросшему криптомериями уступу горы, который переходил в крутой склон. Здесь на маленькой площадке над обрывом какой-то человек, с виду монах или священник,[107] засучив рукава, усердно колол дрова.

Формой ладных округлых плеч он немного напоминал Кураноскэ. Это и был настоятель Сёсан.

— О! Кого я вижу! — промолвил он, положив топор и выпрямившись.

— Не думал, не гадал! Сегодня как раз все разошлись, никого нет. Ну, заходи. Как там дядюшка, здоров ли? Эх, вот ведь какие дела творятся… Я уж тут так за него тревожусь, право! — бодро приветствовал посланца Сёсан, утирая пот с пышущего здоровьем лица. Он ополоснул руки ключевой водой из бамбукового желоба, приделанного к утесу.

— Прошлой ночью, значит, ты в Итами останавливался. Так стало быть, дядюшка пребывает в добром здравии? Что? Письмо от него? Вот как? Ну-ну… Ноги можешь здесь помыть, тапочки я сейчас принесу, и пойдем в дом.

Ключевая вода была холодная и пробирала до костей. Когда зашли в комнату, хозяин усадил Хатискэ у очага:

— Ну вот, пока обогрейся здесь, — сказал он, собственноручно наливая гостю чаю.

Спросив, не голоден ли посыльный, и услышав отрицательный ответ, Сёсан пообещал, что вскоре вернется кто-нибудь из братии и тогда уж спроворит поесть.

Хатискэ достал письмо и передал настоятелю. Тот сел поудобнее, разрезал конверт и погрузился в чтение. На улице темнело — заходящее солнце окрашивало багряной зарей криптомерии в горах и уже ненароком заглядывало в келью. Угли в очаге покрылись белой золой, а бульканье воды в котелке, казалось, усугубляло тишину в пустынной, удаленной от мира обители. Хатискэ невольно сравнивал ту жизнь, которую влачит в расцвете лет этот священник, с жизнью его дяди и своего господина. Племянник жил уединенно и мирно в этом благословенном краю на лоне природы, меж тем как дядя, Кураноскэ, был весь в мирских делах и заботах. Тем не менее, становилось очевидно, что, помимо кровного родства, их объединяет нечто неизмеримо более существенное.

Сёсан безмолвствовал. Его широкий лоб, делавший служителя Хатимана еще более похожим на Кураноскэ, избороздили мелкие морщины. Настоятель усердно вчитывался в письмо.

Да полно, неужто письмо и впрямь было адресовано духовному лицу? Подглядывавший сквозь щель Хаято не мог удержаться от легкого вздоха разочарования. Похоже, на сей раз Дзиндзюро оплошал — его знаменитое чутье подвело Паука. Однако, если уж пришлось с такими трудностями сюда добираться, то надо по крайней мере выяснить содержание чертова письма, — подумал Хаято и решил выжидать удобного случая.

Вскоре ночь окутала горы, поднявшись от подножья, и священник затеплил огонь в светильнике. Аппетитный дух, смешиваясь с дымком, потянулся над криптомериями по склону, уплывая куда-то вниз, в темную долину. Послушники что-то варили на ужин. Хатискэ, вероятно, решив остаться на ночлег в храме, никуда не торопился. Тем временем настоятель, опустившись на колени за столиком для письма, водил кистью по бумаге, сочиняя послание, которое назавтра должно было отправиться с нарочным в Ако. Рядом на столике лежало письмо от Кураноскэ, придавленное прессом для бумаги.

Хаято выбрался из своего убежища, когда Сёсан отправился принимать ванну. Вознаграждение за пять дней тяжких трудов пришло слишком просто. Проскользнув в комнату, он схватил письмо, выскочил наружу, сдерживая бешеное биение сердца и успокоился только очутившись с письмом в руках под фонарем в храмовой рощице. Пока он просматривал письмо, горы вокруг скрылись в кромешном мраке. Слышался лишь гул ветра, летящего над дальними темными вершинами. Сосредоточенно водя пальцем от строки к строке, Хаято в неверном, колеблющемся свете фонаря читал письмо Кураноскэ.

«Прошу прощенья за небрежность сего послания, писанного второпях. Вам, должно быть, уже известно о случившемся, но, в добавление, могу сообщить, что все члены нашего клана потрясены до глубины души. Прошу любезно выслушать мои соображения. Всем нам надо теперь искать где-то пристанища в чужих краях, а куда идти, неведомо, что бесконечно томит и терзает сердца. Не найдется ли приюта где-нибудь в Окадзаки или в Ямасине для четырнадцати-пятнадцати бывших наших самураев разных чинов и рангов? Пожалуйста, не опасайтесь, что ронины на постое будут вести себя дурно оттого, что не знакомы с нравами и обычаями Камигаты. Вот и вся моя просьба. Может быть, найдется для них место где-нибудь в окрестностях Фусими или Оцу, а также где-нибудь неподалеку от Вашего храма? Убедительно прошу внять сей просьбе».

Под письмом стояла подпись и красовалась витиеватая личная печать.

Читая письмо, Хаято чуть не плясал от радости, что смог завладеть этой бумагой, но в то же время мучился многими вопросами:

Оборона замка? — Вранье!

Смерть вослед за господином? — Вранье!

Зачем же люди, собирающиеся лечь костьми на стенах замка или покончить с собой, будут просить подыскать для них жилье? Четырнадцать-пятнадцать человек разных чинов и званий… Должно быть, как и подозревал Хёбу Тисака, они задумали месть, но это отдельный разговор, а сейчас ясно одно: ронины в Ако решили сдать замок без боя. Письмо служит тому подтверждением.

Вытащив лист бумаги и раскрыв письменный прибор, Хаято начал быстро переписывать текст. Закончив, он снова подкрался к Большому Западному корпусу и заглянул в келью настоятеля. Она была пуста — хозяин еще не вернулся. Издалека доносился его громкий голос — Сёсан с кем-то разговаривал около кухни. Хаято быстро положил письмо на прежнее место, придавил пресс-папье и, выскользнув из кельи, припустился вниз по тропе, которая нынче вечером привела его к храму. Он ощущал необычайную легкость и в ногах, и на сердце.

Однако же не все у него обстояло так замечательно, как могло показаться. Хаято и не догадывался, что пресловутая настырная дама следовала за ним от самого Ако и теперь уже давно наблюдала за его действиями, притаившись в тени деревьев.

Хаято решил наутро плыть на пассажирской лодке из Ёдо до Осаки, а пока что выбрал для ночлега самый большой постоялый двор в здешних краях. Здесь, по счастью, была новая чистая купальня — и он под руководством служанки с удовольствием проследовал прямиком в горячую баню. Некоторое время спустя, выпив немного сакэ, Хаято растянулся на футоне и стал подводить итоги.

Итак, большой успех! То-то обрадуется Паук Дзиндзюро, когда он ему все расскажет по возвращении. Нет, небось, будет похваляться, что ему чутье все подсказало. Но тут сколько ни тянись, все попусту — не его заслуга! Да, повезло — урожай богатый… Копия письма Кураноскэ лежит у него под матрасом. Только он сейчас владеет тайными планами ронинов из Ако, к которым приковано внимание всей страны… Так что же, собираются они все-таки мстить или нет? Да разве не бессмысленно даже помышлять о таком?! Неужто найдутся люди, способные всерьез думать о какой-то мести? Ако ведь сущее захолустье. Ну, и что они будут делать, если даже добудут голову Киры? Ну, народ им поаплодирует, а дальше? Во все времена народ слепо превозносил героев. Но все равно, сколько бы почестей им ни выпало, это будет всего лишь скверный спектакль. Нет, людям вообще такое поведение не свойственно. Ну, сколько они будут жить этими надуманными проблемами? Может быть, когда получаешь твердое жалованье и ни в чем не испытываешь недостатка, еще и можно всерьез помышлять о такой чепухе, но уж коли стал ронином, приходится день и ночь думать только о том, как добыть пропитание. Тут уж не до разговоров о том, как отомстить врагу. День изо дня перед тобой одна насущная необходимость — прокормиться, да и кроме этого забот хватает. Если найдется такой герой, что все насущные заботы отбросит и будет лишь лелеять мечту о мести, это уж будет не человек, а божество какое-то. Да и то, пожалуй, не слишком нормальное божество…