— В глазах закона нашей республики вы отныне обручены!
Жители Флоренции при этих словах возликовали. Леонардо попытался потихоньку улизнуть, но я не собиралась отставать от него и не дала раствориться в толпе. Стараясь не терять из виду его высокую фигуру, я нагнала сына уже у края площади, где давка была поменьше. Он, будто настеганный, торопливо шагал прочь, втянув голову в плечи и опустив глаза. Поравнявшись с ним, я взяла его за локоть и предложила:
— Пойдем домой.
Леонардо молча повиновался и безвольно побрел со мной в аптеку. Едва я отперла входную дверь, сын проскользнул внутрь и начал взбираться по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Поднявшись за ним на третий этаж, я увидела, что Леонардо сидит на скамье и смотрит в окно, хотя я не сомневалась, что перед глазами у него была не улица, а темная пропасть отчаяния.
— Милый мой сынок…
— Все потому, что он не удосужился жениться на тебе…
— В его защиту, Леонардо, я могу сказать, что твой отец очень хотел жениться на мне. И неважно то, что произошло потом: мы зачали тебя в любви и страсти. Просто Пьеро оказался слишком мягкотелым и не смог отстоять меня. И тебя.
— Все равно что змея, — с едкой обидой откликнулся Леонардо и зажмурил глаза. — Сегодня мне так и хотелось убить его. Придушить собственными руками.
— Ты, конечно, вправе ненавидеть его, но запомни одну вещь: не лови змею за хвост — укусит, — предостерегла я. — Твой отец нас бросил, мы ему не нужны — его влечет только слава. Думаю, самое благоразумное — не вставать у него на пути. Если ты станешь чинить ему преграды или сердить его, боюсь, он с тобой за это поквитается. Сейчас Пьеро просто не хочет тебя знать, но у него довольно могущества, чтобы навредить тебе.
Леонардо внезапно устремил на меня пытливый взгляд.
— Мама, ты сама женственность, лучшая из матерей, а стала мужчиной? Каково тебе жилось все это время?
Мне пришло на ум, что до сей поры я не слишком ломала над этим голову, поэтому и ответить решила сразу, не углубляясь в лишние размышления.
— Изумительно, в каком отношении ни возьми, — заверила я. — Столько удивительных лет полной свободы!
— А страх разоблачения? — не отступал Леонардо, очевидно не принимая на веру мою беззаботность.
— Понемногу отступил. У меня оказалось больше способностей к лицедейству, чем я сама подозревала. К тому же… — Я смолкла, в душе ужаснувшись мысли, которую собиралась высказать. — Иногда я и вправду чувствую себя мужчиной.
Моего сына трудно было чем-либо огорошить, но на этот раз он даже не нашелся что сказать. Он так озадачился, что изменился в лице, но я больше не прибавила ни слова к своему признанию.
— Может, съедим sfogliatella? — предложила я.
Леонардо вынул из кармана платок с пирожными и выложил их на стол.
— Я принесу вина.
Я поднялась в кухню, а когда вернулась, то увидела, что сын отложил лакомство и устелил весь стол своими рисунками. Я с любопытством двинулась к ним, но Леонардо упреждающе заслонил наброски рукой.
— Здесь… другое, мама. Ты только не пугайся.
— Что значит «не пугайся»? А почему я должна пугаться?
Он отступил в сторону, и я подошла взглянуть на рисунки. Я не сразу поняла, что на них изображено, а когда вникла, то непроизвольно ахнула и закрыла рот ладонью.
Леонардо далеко продвинулся в своих анатомических изысканиях — неизмеримо далеко. Теперь я видела перед собой не рассеченных мелких зверушек и не их внутренности — на синей бумаге искусное сыновнее стило вывело человеческие тела и их отдельные части, полностью препарированные: череп, начисто освобожденный от плоти, или ногу со снятой кожей, с обнаженными мышцами и связками, при взгляде на которую казалось, что она вот-вот задвигается.
Анатомия занимала лишь часть каждого листа: к изображениям вплотную подступали зеркальные каракули Леонардо. Я не могла их разобрать, но и без расспросов знала, что в них мой сын разъясняет темы своих наблюдений и зарисовок.
— Леонардо!..
— Ничего не говори, мамочка! Я знаю, что это опасно.
— Но ты хоть представляешь себе, насколько это опасно? Папа Сикст приблизил к себе палача по имени Торквемада,[25] чтобы его руками преследовать грешников и еретиков самого разного толка. Инквизиция уже взялась за евреев в Испании, многие из них скрываются и ищут везде убежища. Лоренцо подумывает открыть для них ворота Флоренции, но такой поступок только усугубит подозрения Рима к нашей республике и ее жителям. Понимаю, что моими устами говорит отчаяние, но ты должен вести себя осмотрительнее, Леонардо! Прошу тебя!
Сын с кроткой снисходительной улыбкой смотрел на меня неподвижным взглядом.
— Я не могу просто так отказаться от опытов над трупами: они слишком важны для меня. Когда видишь человеческое тело в разрезе, — Леонардо плавным жестом обвел рисунки на столе, — понимаешь, какой это бесценный дар природы. Мамочка, я проницаю причины самой жизни! Я заглянул даже в мозг! И проследил, куда ведет путь нерва: от глазного яблока в глуби черепа. — Он легонько коснулся пальцем моего затылка. Его взгляд смягчился. — Никогда еще я не чувствовал себя живым в полной мере — только во время пристального изучения мертвецов. Тебе, наверное, и слушать об этом противно…
— Нет, не противно. Непривычно — да, и даже чудовищно. Но поразительно. — Я еще раз оглядела его анатомические наброски. — Они поразительные.
Леонардо улыбнулся. Он обнял меня за плечи и поцеловал в самую середку лба.
— Я буду осторожен. Приму к этому все меры. Я их даже удвою — нет, утрою!
— Перестань насмехаться!
Леонардо вмиг стал серьезным и заглянул мне в глаза.
— Я не насмехаюсь — даже не думаю! Я знаю, чем ты пожертвовала, чтобы оказаться здесь, во Флоренции, рядом со мной, среди величайших в мире умов! Теперь я не вправе подвергать опасности ни себя, ни — тем более — тебя. Обещаю, мамочка…
В его глазах промелькнуло странное выражение. Он замялся и нерешительно спросил:
— Что у вас с Лоренцо?
— У нас с Лоренцо, — сказала я, — все непросто.
— Непросто?
Я уставилась в потолок. Леонардо был единственным человеком в моей жизни, перед которым я могла не притворяться. Он видел меня всякой: женщиной, мужчиной, матерью, дядюшкой, покровителем, другом.
— Лоренцо влюбился в меня, — призналась я. — То есть в Катона.
Теперь Леонардо пораженно зажал ладонью рот.
— Ты что, смеешься надо мной?
— Вовсе нет, просто прячу изумление. — Он слегка склонил голову набок, как делал всякий раз, когда изучал натуру для рисунка. — А ты его любишь?