их родной французской почвы.
Столь же пылкий патриот, как и Глинка, Шишков был менее мелодраматичен. Для Глинки – по крайней мере в ретроспективе – Наполеон был трагическим героем; Шишков ненавидел его как агрессора и узурпатора трона. Подобно Глинке он верил, что на их веку сбылись библейские пророчества, но не разделял ни его видения войны как величественного и судьбоносного события, ни его надежды на то, что проявленная крестьянами доблесть будет вознаграждена изменением их положения. Шишков считал, что война доказала жизнеспособность старого режима. Как и другие консерваторы, он недооценивал роль народа в войне и объяснял победу русских помощью Всевышнего и сплоченностью русского общества. Соглашаясь с Ростопчиным, он не видел связи между военной победой и реформами общества и, как только поражение Наполеона в России стало очевидным, был не меньше московского губернатора заинтересован в том, чтобы крестьяне-ополченцы были разоружены и память о «народной» войне канула в Лету [Шишков 1870,1: 239, 252–257, 270, 284][324].
Нежелание связывать победу с проведением социальных реформ хорошо иллюстрирует один из эпизодов 1814 года. 30 августа (в день именин Александра) царь нередко выступал с важными обращениями к народу, и по возвращении в Санкт-Петербург он пожелал выразить благодарность своим подданным. По этому случаю Шишков составил черновик обращения, в котором все, кто отдавал свои силы в этой войне, были упомянуты в порядке, соответствующем их заслугам. Согласно представленному Шишковым проекту документа, прежде всего царь заявлял, что следует каждое Рождество благодарить Бога. Во-вторых, всем священникам полагалось получить памятные кресты. Затем Александр должен был объявить, что дворяне, военные и некоторые купцы получат медали, и при этом призвать дворян к более добродетельной жизни и большей заботе о своих крепостных. В конце обращения царь высказывал пожелание: «Крестьяне, верный наш народ, да получит мзду свою от Бога» [Шишков 1870,1: 306], и объявлял, что в связи с возросшей в военное время численностью армии год или два не будет рекрутского набора. Говоря об отношениях между дворянами и их крепостными, документ Шишкова гласил:
Существующая издавна между ними, на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь <…> не оставляет в нас [то есть у Александра I] ни малого сомнения, что с одной стороны помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства [Шишков 1870, 1: 306–307].
Перечисляя подданных царя, Шишков поставил дворянство впереди армии, полагая, что это его место как первого сословия в империи. Но император в сердцах приказал ему поменять их местами. Когда Шишков возвратился с исправленным вариантом, Александр заявил, что совесть не позволяет ему рассматривать крепостную зависимость как «на обоюдной пользе основанную». Шишков тщетно доказывал, что эта идея составляет нравственную основу крепостного права; ему оставалось только сетовать на «сие несчастное в государе предубеждение против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка» [Шишков 1870, 1: 309][325]. Этот эпизод был характерен для Александра, чувствовавшего несправедливость старого режима. Однако его взгляд на «народную войну» был консервативен и мало отличался от мнения Шишкова: император полагал, что французы необратимо оттолкнули от себя русских крестьян, оскверняя их церкви; в конце 1812 года он сказал, что в крестьянах он вновь увидел «нравы патриархальных времен, глубокое почитание религии, любовь к Богу и полную преданность государю» [Choiseul-Gouffier 1900: 140][326].
Отнюдь не все консерваторы относились к войне с такой же опаской, как Шишков. Ростопчин, к примеру, убеждал царя, что надо освободить всю Европу и расширить границы России до Вислы. (Впрочем, не вполне ясно, что он в действительности думал о продолжении войны[327].) Его покровительница Екатерина Павловна тоже видела в войне возможность наращивания сил России. Подобно Ростопчину и императрице Елизавете Алексеевне (и в отличие от ее матери Марии Федоровны, Константина Павловича, Аракчеева и министра иностранных дел Румянцева)[328], она была против заключения мира после падения Москвы и не разделяла религиозного фатализма своего брата. Екатерина Павловна утверждала, что «неудачи происходят от ошибок, сделанных людьми, и не следует обвинять в этом Провидение» [Письма великой княгини 1870: 1971][329], и убеждала Александра продолжать войну, потому что этого требуют честь и общественное мнение. Героическая борьба России с захватчиками наполняла ее гордостью и надеждой. Ей была близка идея «народной войны», она поддерживала создание ополчения и заявляла в письме к Карамзину (которое демонстративно написала по-русски), что «Россия была вторая в Европе держава, теперь и навеки она первая» [Пушкин 1888: 59][330]. Когда французы были изгнаны из Центральной Европы, в 1813 году Екатерина Павловна отправилась в путешествие по ней как с личными целями (чтобы оправиться после скоропостижной кончины мужа в декабре 1812 года), так и с политическими. Она писала, что
…всего более поражает [ее] своею грандиозностью то обстоятельство, что Русские войска теперь расставлены от Петропавловской крепости до берегов Рейна, и что есть люди, прошедшие пешком из Камчатки под Франкфурт. Но теперь-то именно не следует нам пьянеть от успехов, но, напротив того, собирать жатву [Письма великой княгини 1870: 1998][331].
В награду за принесенные жертвы «Россия должна упрочить свое могущество и в особенности свое преобладание на будущие века. Чем более я вижу других народов, тем более убеждаюсь я, что [мой народ] между ними первый» [Письма великой княгини 1870: 1998][332].
Война стала вершиной, и следовательно, концом подъема движения романтических националистов и дворян-консерваторов. В Москве Ростопчин продолжал преследовать русских, сотрудничавших с французами, а также «мартинистов», реальных или вымышленных. Судя по всему, москвичи все больше разочаровывались в нем, обвиняя его в несчастьях 1812 года и возмущаясь недостаточной помощью правительства жертвам московского пожара. 30 августа 1814 года Ростопчин и Шишков были сняты со своих постов [Покровский 1914: 200; Мельгунов 1923: 227–231; Половцов 1896–1918, 17: 288–290; Шильдер 1897, 3: 259–260][333]. Отечественная война была позади, и царю больше не нужны были стойкие приверженцы консерватизма, враждебные его либеральным мечтаниям и мистическим религиозным чувствам. Став самым могущественным монархом Европы и повелителем ее судеб, он не нуждался больше в демагогах-ксенофобах и простодушных поборниках изоляции России.
Ростопчин, расстроенный этим и оскорбленный неблагодарностью своих соотечественников, оставался в России до 1815 года, пока наконец не уехал – в Париж. Там он отбросил свою франкофобию и снова превратился в утонченного