некоторые воззвания Ростопчина, и, как мы видели, имел широкую читательскую аудиторию [Дружинин 1988:104][308]. Но война мешала распространению журнала, и позже Глинка писал, что в тот год удавалось разослать лишь какую-нибудь сотню экземпляров очередного выпуска [Глинка 1895:227][309]. Он часто выступал с речами и, если верить воспоминаниям современников, воспламенял своей энергией патриотические чувства москвичей. Как выразился Вяземский, в 1812 году Глинка был «оракулом провинций и Шатобрианом Московского ополчения» [Вяземский 1878–1896, 9: 115][310].
Глинка и Ростопчин сходились во взглядах лишь частично. Позднее Глинка защищал Ростопчина от обвинений, что тот обманывал москвичей, утверждая, будто Москва не будет оставлена; он хвалил воззвания Ростопчина и умение говорить с простыми людьми и видел его заслугу в том, что он поднимал подмосковных крестьян на борьбу с французами. Однако его поддержка Ростопчина не была однозначной. Оглядываясь назад, он особенно возражал против сомнений губернатора в верности народа. Возможно, в этом было основное расхождение между ними, поскольку Глинка верил, что война объединит русских. В двух его автобиографических книгах о периоде войны постоянно проводится параллель между 1812 годом и 1612-м, когда Россия, возглавляемая князем Пожарским и простолюдином Мининым, изгнала западных захватчиков и добровольно избрала на царство династию Романовых. Глинка надеялся увидеть, как в 1812 году возродятся черты героического прошлого: национальная гордость, солидарность, преодолевающая классовые барьеры, и «демократическая» монархия. Он также осуждал Ростопчина за высмеивание живших в Москве французов и высылку их из города, считая это недостойным культурного человека, и позже косвенно дистанцировался от губернаторской пропаганды, утверждая, что «никакая неистовая ненависть не волновала сынов России» в 1812 году [Глинка 1836: 42][311]. Он часто возвращался к мысли, что русские люди стремятся к объединению, движимые любовью, а не ненавистью, и их борьба с Наполеоном обрела достоинство благодаря их преданности родине, так что вульгарная ксенофобия только пятнает чистоту их помыслов.
По крайней мере, так Глинка писал через двадцать лет после войны, когда он стал мягче относиться к французам, а поводов возмущаться самоуправством чиновников у него накопилось немало. В 1812 году, в пылу борьбы с захватчиками, он был не столь мирно настроен: уничтожил все свои французские книги и (по непроверенным данным) «разъезжал по улицам, стоя на дрожках, и кричал: “Бросьте французские вина и пейте народную сивуху!”» [Вяземский 1878–1896, 8: 365]. В то время он заявлял в своем «Вестнике», что Наполеон – «исчадие греха, раб ложной, адской славы, изверг естества, лютый сын геенны»[312]. Тем не менее в основе патриотизма Глинки лежали нравственные и гуманистические побуждения, что в корне отличало его от Ростопчина.
В своих воспоминаниях Глинка развивает теорию войны как свершающегося по воле Провидения таинственного события, при котором – как и в 1612 году – патриотический «русский дух» двигал всеми русскими, от императора до мужиков, устраивавших в лесу засады французам. Глинку тревожило отчуждение, существовавшее между царем и народом. Он верил, что простой народ, который редко отделяет естественное от сверхъестественного, мирскую историю от священной, является неистощимым источником русской силы и идентичности. Когда царь и дворянство отказались от такого понимания жизни ради бесплодных идей Запада, они потеряли связь с народом. Горячий прием, оказанный Александру в Москве, знаменовал возвращение «блудного сына» к своему народу. Однако просто вызвать в памяти имена Минина и Пожарского было недостаточно: «надлежало вместе с тем вызывать и русский быт их времени» [Глинка 1836: 30]. Для Глинки было большим разочарованием, что этого не произошло и даже в 1812 году французская культура и образ жизни оставались у русского дворянства доминирующими.
Он полагал, что захватчики сыграли роль, предначертанную им космическими силами, находящимися за пределами их понимания. Триумф Александра I был достигнут благодаря терпению, смирению и любви. Наполеон был гением, более великим полководцем, чем Александр Великий или Цезарь; в юности он тяготел к созерцательной жизни, но был совращен властолюбием и предпринял роковые шаги, провозгласив себя императором и вторгшись в Россию. Однако Бог и тут не оставил его. Фигура трагическая, он в конце концов осознал свои недостатки, и на острове Святой Елены «в торжественном сознании Наполеона подтвердилось перед лицом вселенной, что слово небесное – слово жизни и любви. Тут Провидение опровергло доводы, смешивающие небо с кознями земными» [Глинка 1837: 349]. В Москве Наполеон должен был встретиться со своей судьбой; неодолимая сила влекла его туда, приготовляя его падение и наказание России за ее грехи; подобным образом варвары разрушили прогнившую Римскую империю.
Эта параллель была призвана подчеркнуть, что европейское «просвещение» не имеет отношения к истинной цивилизации и нравственности, ибо именно Россия в 1813–1814 годах спасла Европу от нее самой и подарила европейской цивилизации новую жизнь. После того как она подверглась разлагающему влиянию Запада, Россия принесет свет разума и нравственности в Европу. Движимый желанием русифицировать западные мифы, которые он усвоил еще кадетом, Глинка подменил задачу цивилизовать Россию, взятую на себя Европой, миссией России спасти Европу. В XVIII столетии Европа много нагрешила: вела войны, отвергла истину и любовь; ее преступления были все более вопиющими, и потому божественные предостережения становились все более суровыми, вплоть до опустошительной войны 1812 года, в которую были вовлечены армии многих стран. Ложное европейское «просвещение», писал Глинка, подобно высокой приставной лестнице, достигнув вершины которой, стремительно падаешь на самое дно варварства, как и случилось с захватчиками в 1812 году. Ужасы войны, утверждал он, должны наконец открыть глаза европейцам на необходимость духовного возрождения. Ранее Глинка сравнивал Наполеона с героями Древнего Рима и с Карлом Великим, теперь же он превозносил русских, уподобляя их северным народам, которые разрушили Рим и Каролингскую империю. Его возмутило заявление Наполеона, что он защитит Европу от русских дикарей: «В третий раз, – писал Глинка, – Север спас Европу за нашествие Европы на Север; будет ли снова так великодушен Север? Не знаю» [Глинка 1837: 316].
Москва сгорела, чтобы спасти Россию и Европу, и Глинка уверял, что он это предвидел. Он обвинял Ростопчина в том, что в своем памфлете 1823 года «Правда о московском пожаре» тот солгал, будто французы подожгли Москву: нет, «над нею и в ней ходил суд Божий. Тут нет ни русских, ни французов: тут огнь небесный». Бог поразил аристократическую Москву: «Горели наши неправды; наши моды, наши пышности, наши происки и подыски: все это горело, но – догорело ль?» В 1612 году спасение России было достигнуто усилиями Святой Москвы, а в 1812 году погрязший в грехах город был «не сдан Наполеону, а отдан на суд Божий» [Глинка