он вспоминал, как в зале для дворян он в ожидании императора произнес длинную и пылкую импровизированную речь (оборванную при появлении Ростопчина), в которой предсказывал падение Москвы, поскольку «из всех отечественных летописей явствует, что Москва привыкла страдать за Россию», и утверждал, что «сдача Москвы будет спасением России и Европы». Теперь, конечно, трудно установить, до какой степени его воспоминания являлись ретроспективной фантазией. Столь же восторженно он описывает в своих мемуарах и атмосферу в купеческом зале: казалось, что, как и в самые славные моменты Смутного времени, «в каждом гражданине воскрес дух Минина» [Глинка 1836: 19–20].
Интересно сравнить эту встречу Александра I с дворянством и купечеством с французскими Генеральными штатами 1789 года. В отличие от французского короля, Александр I просто просил помощи в войне, исход которой зависел в первую очередь от дееспособности армии. Однако эти московские события июля 1812 года, сами по себе лишь незначительная деталь исторического процесса, оказываются более интересными при сравнении с тем, что происходило таким же летом в Версале за двадцать три года до этого. Людовик XVI созвал Генеральные штаты, чтобы они помогли ему вывести страну из финансового кризиса, но разделил их в духе иерархии старого режима по сословиям, предусмотрев даже такие детали, как разная одежда и разные места в зале. Король, как и многие делегаты двух первых сословий (дворянства и духовенства), настаивал на раздельном голосовании, понимая, что оно важно для сохранения старых порядков. Но радикалы из этих двух сословий и все представители Третьего были увлечены идеей национального единства и требовали совместного голосования. Такие же проблемы оказались в центре внимания и на Фестивале Федерации в Париже в 1790 году: тысячи человек со всей Франции собрались, чтобы поклясться в вечной верности родине, выразив таким образом демократическую идею народовластия и продемонстрировав решительное и героическое единодушие. Как замечает Жан Старобинский, целью революционных празднеств было мобилизовать воодушевление масс в торжественной обстановке и направить его на достижение славного будущего; этим они отличались от бессодержательных и незапоминающихся праздников аристократии [Starobinski 1979: 62–67]. Глинка, который тоже презирал легкомысленные развлечения аристократов и с восторгом принял бы участие в подобном празднике народного единства, проецировал эти чувства на 1812 год: ему виделась Россия, сплотившаяся вокруг царя и заражающая его своим энтузиазмом и целеустремленностью. Глинка не считал себя революционером, однако по своему темпераменту и душевным качествам он оказывался чужаком в разделенном на сословия старорежимном обществе.
Шишков и Ростопчин сопровождали императора во время его встреч примерно с тысячей дворян и купцов, и их отзывы о царившей там атмосфере совпадают с оценкой Глинки. Шишков зачитал купцам составленное им самим обращение. Оно не было спонтанным взрывом чувств, как у Глинки. Шишков представлял традиционную монархию во всем ее величии.
– Неприятель вступил в пределы Наши, – торжественно произнес адмирал. – Он положил в уме своем злобное намерение разрушить славу [России] и благоденствие. С лукавством в сердце и лестию в устах несет он вечные для ней цепи и оковы [Шишков 1870, 1: 426].
Генерал Сегюр в штаб-квартире Наполеона был ошеломлен неистовством этих строк [Segur 1872: 38,89], и так же реагировали купцы. Даже на Ростопчина слова Шишкова произвели впечатление, и позже он писал, что присутствующие при этом «рвали на себе волосы, ломали руки, <…> [и] за шумом не слышно было, что говорили [эти люди], но то были угрозы, крики ярости, стоны. Это было единственное в своем роде зрелище» [Ростопчин 1889: 674]. Продолжая свою речь, Шишков провозглашал:
Да найдет он на каждом шаге верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина [Шишков 1870, 1: 427].
Придерживаясь социальной иерархии, он обращался к каждому сословию по отдельности, но призывал их: «…соединитесь все: со крестом в сердце и оружием в руках, никакие силы человеческие вас не одолеют» [Шишков 1870, 1: 427]. Он считал, что военные действия лишь укрепляют социальные границы, которые Глинка хотел преодолеть. Показательно, что в своих мемуарах Глинка отводит шестнадцать полных экспрессии страниц визиту царя и особо подчеркивает стихийное проявление преданности масс отцу нации в Москве, отличающейся своей богатой допетровской историей и своей религиозной ролью. Шишков же уделяет визиту всего одну страницу и упоминает лишь встречу Александра с дворянством [Шишков 1870, 1: 151].
Ростопчин тоже был поражен реакцией народа, но, в отличие от Глинки и Шишкова, не испытывал доверия к подданным Александра I и рассматривал этот визит только с точки зрения пропаганды и общественного порядка. Ему стало известно, вспоминал он, что «мартинисты» сговорились саботировать встречу царя с дворянством, задавая ему «наглые» вопросы, вскрывающие их критическую гражданскую позицию: «Каковы силы нашей армии? – как сильна армия неприятельская? Какие имеются средства для защиты? и т. п.». Поэтому он ясно дал понять, что если кто-нибудь «нарушит спокойствие и забудется в присутствии своего государя», то немедленно «начнет весьма далекое путешествие» [Ростопчин 1889:673]. Для убедительности он расставил около здания полицейских с готовыми к путешествию экипажами. В результате «фанфароны, во все продолжение оного [собрания], не промолвили ни слова и вели себя, как подобает благонравным детям» [Ростопчин 1889: 674].
Контраст между отзывами Глинки и Ростопчина о визите императора имел важную подоплеку. Страстная речь Глинки 15 июля могла быть произнесена только потому, что Ростопчин счел ее уместной; если бы Глинка говорил иначе, то вполне мог бы сразу отправиться в Сибирь в одном из экипажей генерал-губернатора. Но он являл собой живое разрешение проблемы, которая стояла перед консерваторами, поддерживавшими авторитарную власть: независимый ум, отстаивавший государственную точку зрения. Вяземский с иронией отмечал, что «Глинка был рожден народным трибуном, но трибуном законным, трибуном правительства» [Вяземский 1878–1896,2:341]. Для Глинки такое положение было внове. Совсем недавно, 11 июля, он находился под наблюдением и был обязан докладывать о том, какую роль он играл в толпе, приветствовавшей императора. Когда 19 июля грозный граф Ростопчин послал за Глинкой, жена его, естественно, испугалась, так как Ростопчин и Глинка с декабря 1809 года были в ссоре. Но генерал-губернатор великодушно забыл прошлое. Вручив Глинке медаль от императора «за любовь к отечеству», он объявил: «Священным именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы» [Глинка 1836: 27][307]. В оставшиеся до сдачи города недели Глинка – действуя уже от имени правительства – продолжал издавать «Русский вестник», который публиковал