По какому, черт возьми, праву Говард дал ей его номер?
Впрочем, Восток отнюдь не лучше. Один приятель Джека только что вернулся из поездки по русской провинции; там, по его рассказам, гостиницы и целые города не просто пришли в упадок — впечатление такое, что никто не видит смысла даже убирать мусор и наводить мало-мальский порядок. Общество просто-напросто разлагается. А равенства там еще меньше, чем в Англии. И в аэропорту приятель первым делом помчался в книжный магазин «Смитс» — ему не терпелось убедиться, что на родине все по-прежнему. Грустно это.
Возможно, Кайя, которую, как всех эстонцев, переполняет радость освобождения, сказала бы, что Россия другого и не заслуживает, уже в поезде размышлял Джек. Интересно, что теперь она думает о России и Англии. Очень хочется услышать ее голос, смех, когда ее верхняя губка изгибается, обнажая зубы. Как она хохотала над его шутками или нарочито потешным говором! И, стиснув щеки ладонями, повторяла: «Боже, какой же ты безумно смешной!», а потом так же стискивала его лицо. А в тот день, когда они, держась за руки, гуляли по маленькому пустынному пляжу на Хааремаа, она достала из сумочки компакт-диск и, глядя в него, как в зеркальце, пригладила щеткой волосы, и он, помнится, подумал: возможна ли большая радость в жизни? Когда чувствуешь плечом тепло и тяжесть ее тела и слышишь, как на площадке для нетбола мерно, точно призрачные совы, ухают столбы под порывами свежего балтийского ветра.
А Кайя вспоминает о том времени так же, как он? Или со злостью и даже с печалью? Во всяком случае, сокрушаясь об утраченном счастье.
Это его радует? Тешит самолюбие?
Возможно, она просто считает его избалованным остолопом.
Вагон, покачиваясь, несся сквозь подземную тьму. Джеку показалось, что он попал в ловушку; очень страшно умереть тут, во всех подробностях перебирая неповторимо безмятежные минуты жизни; жизнь — это бесценный дар, и он не желает, чтобы его этого дара лишили. Он ведь мог родиться тем коренастым уродом и жил бы прямо на Северной Окружной. А мог бы появиться на свет в тринадцатом веке и заживо гнить от проказы. Или был бы вот такой белой как мел, тучной девочкой-подростком со странно пятнистым лбом; одетая в короткую розовую юбку и фуфайку от тренировочного костюма, добытого из какого-нибудь онлайнового магазина, вроде «Джей-Джей-Би Спортс», она с трудом втиснулась в сиденье напротив и, обливаясь потом, уписывает гигантский шоколадный батончик «Виспа». Полное чмо, подумал Джек. (У Милли это слово вызывает неистовое возмущение, для нее это все равно что «жид» или «негритос».) Но взовьется вдруг столб пламени, и в несколько мучительных секунд — или минут — все кончится; правда, не исключен действительно жуткий вариант с медленной смертью от удушья.
И дар пропадет, исчезнет без следа. Джек обошелся с ним бестолково, растратил по мелочам. Дни, проведенные с Кайей, тоже могли обернуться редким даром; у Джека тогда возникла потребность стать кем-то большим, чем тот Джек Миддлтон, с которым он давно смирился. В том-то и беда: если живешь в Англии, ты вынужден довольствоваться заведомо меньшим, чем то, что сам воображал и предвкушал. Или хуже: будешь довольствоваться тем, что для тебя выбрала Англия. Даже Роджеру Гроув-Кэри это противостояние оказалось не по зубам.
И дело тут не в деньгах, осадил он себя. Однажды на железнодорожном мосту он увидел огромную надпись: Любовь — занятие не для бедных. Джек еще не был знаком с Милли, он кое-как перебивался на жалкие студенческие субсидии, и намалеванная на мосту фраза показалась ему разумной. Теперь же, будучи, мягко говоря, человеком вполне обеспеченным, он сомневается в справедливости того тезиса. Богатство тоже мешает любви. Правда, его приговор был смягчен: ему лишь дали понять, что богатство не всесильно, оно не способно производить на свет детей.
В конечном счете этот шестилетней давности эпизод с Кайей был не более чем интерлюдией, решил он, поднимаясь в лифте наверх, в Хэмпстед. Не стоит принимать его за основное действие пьесы. Среда прошла относительно спокойно, четверг — просто отлично, главным образом потому, что Джек на время выкинул Кайю из головы: начался финал чемпионата по крикету, команда Англии имела хорошие шансы завоевать «Урну», но все могло пойти наперекосяк, как уже не раз случалось. Дьявольская невезуха.
Если Кайя все-таки позвонит и к телефону подойдет Милли, он решится на двойной блеф: саркастически заявит, что это — ах-ах! — бывшая любовница. Укрывшись в кабинете, он старательно репетировал свою роль. Но даже ему самому эта комедия казалась крайне неубедительной, актер из него никудышный. Впрочем, Милли не подозрительна, она поверит, тем более, что никогда прежде он ее не обманывал, — редкостное явление в музыкальной среде. Возможно, этим все и объясняется, думал Джек.
Тем не менее он по-прежнему пользуется спросом. Завтра ему предстоит ехать в Ньюкасл на конференцию: он выступит с сопоставительным анализом творчества Штокхаузена[84], Кардью и Пярта. Дело привычное, текст он набросает в поезде. Конечно, с чемпионатом по крикету Джек соперничать не может — в зале наберется не больше трех слушателей, заведомых оригиналов. Через два месяца надо ехать на два дня в Стокгольм на фестиваль новой европейской музыки; кто-то из организаторов, видимо, несколько оторвавшийся от современной музыкальной жизни, попросил Джека сыграть свою двенадцатиминутную пьесу для фортепьяно Прими заказанную роскошь, сочиненную еще в 2001 году. Милли заявила, что жечь тысячи галлонов керосина и отравлять атмосферу ради исполнения двенадцатиминутной пьески перед тремя-четырьмя десятками шведов — непозволительная расточительность, но Джек приглашение принял. Не так уж часто он их теперь получает. Хотя он состоит в разных комиссиях, ходить на заседания ему лень, и недавно из совета Королевского музыкального колледжа ему прислали вежливую просьбу самому подать в отставку. А сейчас до него стало доходить, что порядок, сложившийся в этой сфере его жизни, нарушен: чем меньше заседаний он посещает, тем меньше получает заказов.
С глаз долой — из сердца вон. Теперь, если они на несколько дней уезжают в Уодхэмптон-Холл развеяться и отдохнуть, то по возвращении Милли получает сотни две электронных посланий, а Джек — два или три. И хотя большая часть жениной почты — сущий вздор, сам объем этой почты говорит о многом.
Его не покидает ощущение, что, если бы он сочинил что-то крупное, невероятно талантливое — скажем, оперу с каким-нибудь анекдотичным названием, ну, например (однажды он даже открыл забавы ради валявшееся на столе приложение к «Гардиан» и ткнул наугад пальцем в пару страниц, оба раза попав в объявления): Довольно уравновешенный пес или Странное происшествие с торговцем рыбой, короче, напиши он такой музыкальный шедевр, его, пожалуй, никто не заметил бы — очень уж автор отстал от жизни. Исполнили бы разок в небольшом зале в городишке вроде Сайренсестера, а потом забыли бы напрочь. Никакие новомодные течения не нарушают покоя в нынешнем стоячем болоте. Единственный способ привлечь к себе внимание — это написать что-то вопиюще антимусульманское или антихристианское, только внимание это едва ли обрадует автора и даже может иметь роковые последствия. Почти как в Средневековье. Не задевайте тонкие душевные струны фанатиков.