Читать интересную книгу Алмазный мой венец (с подробным комментарием) - Валентин Катаев

210

«Гудок» издавалась в Москве с 1917 г. Эта газета была органом Народного комиссариата путей сообщения СССР и ЦК профсоюза рабочих железнодорожного транспорта. Подробнее о писателях-«гудковцах» см., например, Овчинников И. // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 131–145. М. Булгаков поступил на службу в «Гудок» в 1923 г.[242] В его дневниковых записях за 1923 г. упоминания о «Гудке» неизменно окрашены негативно: «„Гудок“ изводит, не дает писать <…> Я каждый день ухожу на службу в этот свой „Гудок“ и убиваю в нем совершенно безнадежно свой день <…> ехать в проклятый „Гудок“ <…> Сегодня в „Гудке“ в первый раз с ужасом почувствовал, что я писать фельетонов больше не могу. Физически не могу. Это надругательство надо мной и над физиологией».[243]

211

Фельетоны для «Гудка», а также для журналов «Красный перец», «Бич», «Бузотер» и др., с которыми сотрудничал М. Булгаков, он подписывал псевдонимами: М. Булл, Тускарора, Г. П. Ухов, Ф. С-ов, М. Неизвестный, Михаил, Эмма Б., М. Б., Ф. Скитайкин и др.[244] Псевдоним «Крахмальная манишка» комментаторами этого изд. не упоминается, как и в специальном обзоре: Алфавитный перечень произведений М. А. Булгакова. Материалы к библиографии / Сост. Б. С. Мягков // Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография. Л., 1991. С. 427–444. Ср., однако, с воспоминаниями самого К.: «Работая в „Гудке“, Булгаков подписывал свои фельетоны, очень смешные и ядовитые, „Крахмальная манишка“. Несколько лет назад этот псевдоним приписывали мне, и один булгаковский фельетон попал в сборник моих сочинений. Думали, что „Крахмальная манишка“ — это я».[245] Действительно, один из фельетонов Булгакова, «Главполитбогослужение», «был ошибочно приписан В. П. Катаеву и включен в сборник его рассказов и фельетонов „Горох в стенку“».[246] Но этот фельетон в газете был подписан инициалами «М. Б.», а не псевдонимом «Крахмальная манишка». Возможно, псевдоним «Крахмальная манишка» для К. служил своеобразной эмблемой внешнего облика маниакально аккуратного Булгакова. Ср. у М. О. Чудаковой: «Костюм в те годы был для него прежде всего напоминанием об утраченной социальной принадлежности <…> он был исполненным смысла, рассчитанным на прочтение — и в трудных обстоятельствах Булгаков собирал его по частям, оповещая друзей о деталях».[247]

212

Первой женой — Татьяной Николаевной Булгаковой (Лаппа) (1889–1982), супругом которой М. Булгаков стал в апреле 1913 г. О своей комнате в кв. № 50 будущий автор «Мастера и Маргариты» писал сестре Вере 24.3.1922 г.: «Комната скверная, соседство тоже».[248] См. также запись в булгаковском дневнике от 29.10.1922 г.: «Первая топка ознаменовалась тем, что знаменитая Аннушка оставила на ночь окно в кухне настежь открытым. Я положительно не знаю, что делать со сволочью, что населяет эту квартиру».[249] Будни коммунальной кв. № 50 Булгаков также описал в фельетоне «Самогонное озеро» (1923).

213

Ср. с портретом М. Булгакова в рассказе К. «Медь, которая торжествовала» (1923): «…у него — синие глаза. Правда, синеют они только вечером или когда он сердится. Но они синие, с чернильными зрачками».[250]

214

Ко времени поступления на работу в «Гудок» М. Булгакову было немногим более 30 лет. Ср. с воспоминаниями К. о Булгакове: «Он был старше нас всех — его товарищей по газете, — и мы его воспринимали почти как старика. По характеру своему Булгаков был хороший семьянин. А мы были богемой».[251] Ср. также в мемуарах Э. Л. Миндлина: «С точки зрения двадцатидвухлетнего юноши „четвертый десяток“ Булгакова казался почтенным возрастом <…> Сам он очень серьезно относился к своему возрасту — не то чтобы годы пугали его, нет, он просто считал, что тридцатилетний возраст обязывает писателя».[252] Стремление Булгакова к устоявшемуся быту и спокойной жизни, ярко проявлялось в его манере одеваться, описание которой стало общим местом мемуарной литературы о писателе. См., например, у Ю. Л. Слезкина: «Булгаков… купил будуарную мебель, заказал брюки почему-то на шелковой подкладке. Об этом он рассказывал всем не без гордости».[253] Ср., однако, в воспоминаниях К. об авторе «Записок на манжетах»: «Булгаков, например, один раз появился в редакции в пижаме, поверх которой у него была надета старая потертая шуба. И когда я через много лет ему это напомнил, он страшно обиделся и сказал: „Это неправда, никогда я не позволил бы себе поверх пижамы надевать шубу!“».[254]

215

Ср. с воспоминаниями К.: «Вообще мы тогда воспринимали его [Булгакова — Коммент. ] на уровне фельетонистов дореволюционной школы, — фельетонистов „Русского слова“, например, Амфитеатрова <…> мы были настроены к этим фельетонистам критически. А это был его идеал. Когда я как-то высказался пренебрежительно о Яблоновском, он сказал наставительно: — Валюн, нельзя так говорить о фельетонистах „Русского слова“!».[255] Об отношении большинства «гудковцев» к творчеству режиссера Всеволода Эмильевича Мейерхольда (1874–1940) красноречиво свидетельствует, например, следующая запись Ю. Олеши (20.1.1930 г.): «Будущим любителям мемуарной литературы сообщаю: замечательнейшим из людей, которых я знал в моей жизни, был Всеволод Мейерхольд».[256] М. Булгаков же в своей сатирической повести «Роковые яйца» (1927) издевательски «похоронил» режиссера-экспериментатора, упомянув театр «имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского „Бориса Годунова“, когда обрушились трапеции с голыми боярами».[257] Л. Е. Белозерская вспоминала, как Булгаков вместе с ней ездил на генеральную репетицию «Ревизора» Мейерхольда («в начале зимы 1926/1927 года») и по пути домой доказывал ей, «что такое самовольное вторжение в произведение искажает замысел автора и свидетельствует о неуважении к нему. По-моему, мы, споря, кричали на всю Москву».[258] Об отношении большинства катаевских и булгаковских молодых современников к творчеству Владимира Евграфовича Татлина (1885–1953) красноречиво свидетельствует, например, следующий фрагмент из мемуаров Валентины Ходасевич: «Ни на кого не похож ни внешне, ни внутренне. Излучает талант во всем, за что бы ни брался».[259] Булгаков же иронически упоминает о знаменитой башне Татлина в очерке «Биомеханическая глава» (1923): «А перед стеной сооружение. По сравнению с ним проект Татлина может считаться образцом ясности и простоты».[260] О взаимоотношениях М. Булгакова с В. Маяковским см., например, в мемуарах Л. Е. Белозерской: «В бильярдной зачастую сражались Булгаков и Маяковский <…> Думаю, что никакой особенной симпатии они друг к другу не питали, но оба держались корректно, если не считать того, что Михаил Афанасьевич терпеть не мог, когда его называли просто по фамилии <…> Он считал это неоправданной фамильярностью»,[261] М. М. Яншина: «Они стояли как бы на противоположных полюсах литературной борьбы тех лет. Левый фланг — Маяковский, правый — Булгаков. Настроение в этой борьбе было самое воинствующее, самое непримиримое. И вот они время от времени встречаются. <…> Они уважали друг друга и, мне кажется, с удовольствием подчеркивали это. Лишь каждый из них в отдельности, разговаривая со мной, мог между прочим съязвить. Булгаков: „Хм. Маяковщина, примитивная агитация, знаете ли…“ Маяковский: „Тети Мани, дяди Вани, охи-вздохи Турбиных…“»[262] и С. А. Ермолинского: «Если в бильярдной находился …Маяковский и Булгаков направлялся туда, за ним устремлялись любопытные. Еще бы — Булгаков и Маяковский! Того гляди разразится скандал. Играли сосредоточенно и деловито, каждый старался блеснуть ударом <…> Независимо от результата игры прощались дружески. И все расходились разочарованные».[263] См. также у самого К., который вспоминал, как он привел В. Маяковского в редакцию журнала «Красный перец», где и состоялась встреча автора «Облака в штанах» с Булгаковым: «Маяковскому не нравились вещи Булгакова, он ругал „Дни Турбиных“, хотя тогда еще их не видел. Маяковский посмотрел на Булгакова ершисто <…> Маяковского он [Булгаков — Коммент. ] тоже не очень признавал, но ценил <…> Юмор сблизил Маяковского и Булгакова. Они очень мило беседовали. Но все-таки они тогда стояли по разную сторону театральных течений. Маяковский — это Мейерхольд, а Булгаков — Станиславский».[264] См. также: Петровский М. Михаил Булгаков и Владимир Маяковский // М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. Сб. статей. М., 1988. С. 369–391.