Разве что боялся: теперь еще и боялся совершенно приземленных вещей. Однажды, когда в одной дмитровской школе случился шутинг, профессор пропал на несколько дней. СМИ быстро заткнули до момента, пока ситуация не решится, возможности что-то узнать не было. Женя смотрел, как плачут на нервах девочки с потока, утешал их и думал о том, что по врачам и миротворцам тоже стреляют. Людям, которые уже взяли оружие, особенно если это подростки, не до конца понимающие, для чего вообще это начали, – сложно опустить его. Тогда обошлось. Профессор вернулся и услышал почти те самые слова. «Мы очень за вас боялись. Мы к вам привязались. Мы чуть не сошли с ума. Вы нам нужны». Женя озвучил их за всех и молился, чтобы подтекст не поняли.
Все начало стремительно хероветь к Новому году. «Я – это я» трещало по швам, потому что «я» теперь кое-кого не хватало. Стискивая зубы, Женя писал книгу про умного обаятельного вампира-дворецкого и бестолкового эльфа-аристократа. Иногда он жалел, что вовремя не выбрал другой жанр: к тому, о чем неумолимо стали напоминать образы, больше подходил университетский, чем плутовской роман. Счастье, что в той редакции книга так и не попалась на глаза никому, тем более Павлу! Женя ведь не сразу смог дать себе по рукам и вспомнить, что персонажи – это персонажи, у них свои жизни, и относятся они друг к другу как Дживс и Вустер, а не… Тьфу, блин. В общем, позже, когда голова включилась, пришлось жестко переписывать, выискивая в убогих последних главах славный эпикурейско-британский дух первых. Меньше соплей, больше иронии. И, конечно же, украденных чайников и молочников, непривлекательных невест-оборотней, тритонов и противных тетушек-волшебниц. И смеха на грани фола. А не вот это все томное, анимешное «Yes, my lord…» [28].
А тогда – под Новый год – Женя решил, что с этим, черт возьми, пора кончать. У него никогда так не было, он никогда так не тормозил. Хотя он почти и не влюблялся в кого-то настолько недоступного и непонятного. А если влюблялся, вовремя сваливал.
На экзамене по ЭИ, конечно, поставили автомат. Получать его он пришел под вечер. Накануне он основательно себя накрутил, осознав, что еще семестр вот так – профессор должен был вести новый предмет – не выдержит. Во что превратится его психика? Его жизнь? Его книга, которую профессор, кстати, попросил почитать и все еще ждет? Так нельзя. Нужно либо переводиться, либо…
Он чуть не дорефлексировался до неявки в ведомости, ввалился в кабинет за пять минут до официального окончания экзамена. Никого из сокурсников уже не было, профессор сидел один. Неужели ждал? Судя по облегченному приветствию и нескольким вопросам о самочувствии – правда ждал. Это было как удар под колено. Вселяло ложные надежды. Ну ждал и ждал. Конечно. На хер ему неявки?
Они немного поговорили – Женя блеял и идиотски шутил, кажется, про шпоры на бедрах девочек. На него поглядывали с тревогой, явно не узнавая, и он тоже не узнавал – а еще ненавидел – себя. Наконец у него взяли зачетку, чтобы поставить оценку, а пока попросили собрать со стола билеты.
Женя сгреб внушительный веер, а потом, разумеется, уронил на пол: руки тряслись, как с очень большого бодуна. Он полез под стол. Профессор продолжил писать в зачетке, но через полминуты все-таки вздохнул, опустился напротив и терпеливо стал помогать. Билеты разлетелись далеко. Казалось, их не сорок, а сотня.
– Женя, что с вами такое? – прозвучало очень тихо.
– В смысле?.. – слабая попытка выпутаться даже самого бы не убедила.
– Да вы не в себе сегодня.
Женя старался сосредоточиться только на бумажках. Поднять еще две… и все. Две – и можно отодвинуться; две – и можно сбежать; две – и можно жить дальше, превращаясь в недочеловека, ходящего за чужими сапогами влюбленным Артемоном. Есть плюс: точно не пнут. Есть минус: хочется вскрыться – от этого постоянного «рядом», от участливых вопросов и интереса к книге, от кофе вдвоем.
– Не в себе? – пробормотал он. – Ну… пожалуй. Но у меня это по жизни.
На него продолжали пристально смотреть. Он прирос к месту.
– Не замечал. – Спокойно, задумчиво.
Пальцы соприкоснулись над очередным белым прямоугольником. У профессора была теплая рука. Черт, да за что весь этот бред? Женя схватил билет первым и отстранился. Его бросило в озноб. Потом в жар. Он не знал, куда деться от этих глаз, и уткнулся взглядом в ключицы под серым свитером. Мысленно обрисовал себе их. Там наверняка тоже нет родинок. Как на шее.
– Серьезно, давно. – Говорил не он, другой. – Но это нормально.
«Нормально»? Забавно, вопрос в билете, который он взял первым, начинался со слов «Критерии нормы и патологии в…». Женя не особо повторял материал. Он представления не имел, есть ли в билете что-то о том, как жить, когда весь ты одна сплошная патология.
– Насколько давно, можно узнать? – раздалось рядом. Мир дрогнул. – И в чем это…
Темнота, стол, пыль. Эти глаза совсем близко и невозможность думать. Женя попытался уцепиться мыслями за какую-нибудь сцену из книги, или за планы на вечер, или за планы на всю жизнь, которая прямо сейчас сосредоточилась в другом человеке. Женя проиграл. И сдался.
– Да примерно с первой лекции. Вашей.
А потом он подался навстречу и поцеловал тонкие, строгие губы – неловко, будто не то что сроду не целовался, но даже в кино поцелуев не видел. Тут же – осознав, что сделал, – отшатнулся, хотел вскочить и рвануть из кабинета, но не рассчитал. Олени могут путаться рогами в деревьях. А он, поднимаясь, раскроил себе череп об угол стола. Крови было куда больше, чем сегодня от безобидной ручки. Целое море.
Тогда, поднявшись и поймав его за предплечье, профессор ничего не сказал – вообще ничего. Тогда Женя заведенно повторял «Простите» и лихорадочно ощупывал взглядом чужое лицо, пока чужие руки, притянув ближе, аккуратно изучали рану. Тогда – он решил, что от шока, болевого и обычного, – ему показалось, будто в касаниях пальцев есть что-то… что-то. Но он не разрешил себе об этом думать и только ждал, когда услышит что-нибудь понятное и предсказуемое. На «п». Ждал и, пользуясь возможностью стоять так близко, льнул к покрытым шрамами пальцам. В полном молчании.
Оно было нежным, но он тогда этого не понял.
Он смог произнести то, что грызло его весь семестр, только позже, когда они пошли на кафедру за аптечкой. Когда снова стоял совсем близко, снова во власти рук, пахнущих уже не кофе и бумагой, а медицинским спиртом. Когда заставлял себя