нас и не допрыгнуть.
Натали слегка пожимает плечиками – все прежнее презрение и мрачную веселость как рукой сняло. Чужой ушел, пришел задумчивый наблюдатель, делающий выводы, – и в этой перемене жути больше, чем в полете через несколько столов, случившемся по ленивому щелчку пальцев. Женя вглядывается в глаза Натали… или как ее на самом деле?.. Постоянно меняющие цвет, сейчас они – терракотовые колодцы.
– Потому что, представь себе, персонажам не нравится, когда их сливают. Выкидывают из окон, отправляют одних в бой против армии орков, награждают с бухты-барахты смертельными недугами или, – это не должно слететь с языка, но слетает, – распинают? Или это уже четвертая сте…
Удар в лицо снова встречает нежный стеклянный звон, а с ним и хруст. Желтый свет «Французской пекарни» начинает тревожно мерцать красными и черными вспышками. Или это мигает в голове? Там явно что-то взорвалось.
– Умница, – повторяет Натали в третий раз, теперь нежно, будто только что не челюсть вывихнула, а поцеловала. – Но давай-ка на этом остановимся. Не говори таких вещей. Никому и никогда. Ты даже не понимаешь, с какими большими мальчиками и девочками игра…
Ха-ха. Почему-то важно вспомнить, «Дисней» это или DreamWorks. Второе. Точно.
– Где она?.. – губы слушаются плохо, да и вопрос пустой. – Где… Варька?
Мир мигает все сильнее. Лицо напротив начинает расплываться.
– В лучшем из доступных ей мест, – неожиданно покладисто отзывается Натали. – Тебе и не снилось. И никогда не приснится. Тема закрыта. Не нарывайся больше, ладно? На самом деле это все, что мне велели тебе сказать.
Женя бы ответил, но не может: язык не шевелится, распухает, как труп в воде.
– О. – Натали задумчиво смотрит на свои кулаки и будто спохватывается. – Я должна была еще добавить, что тебя очень любят… но боюсь, ты уже не поверишь.
На этот раз губы размыкаются, хотя и с трудом.
– Почему же? «Бьет – значит, любит». В браке это так себе принцип, а вот в отношениях со Вселенной… в нем иногда есть смысл. – Главное не считать, на сколько сколотых зубов уже наткнулся язык. – Но все-таки иди на хуй, а? Вы, господа, никогда не будете творить с людьми херню безнаказанно. Мы всё запомним. И расскажем.
– Ну-ну.
Натали опять негромко смеется, а потом… вытянув руку, просто опрокидывает стакан эспрессо ему на голову. И кофе точно не местный. Горячий, как из самого ада.
– Вдохновения, как говорится. Проснись и пой, Джуд Джокер. Проснись и пой…
Черная вспышка. Все исчезает. Красная вспышка. Все наоборот: окровавленная Натали скорчилась в ошметках пирожных, а Женя нависает над ней и сжимает кулаки. Черная вспышка. Во рту солоно, спину ломит, и где-то, то ли на улице, то ли прямо в висках, подвывают сирены полиции и скорой помощи. Красная вспышка. Ровный голос повторяет: «…По сути, манипуляция лишь действие. А вот будет ли оно позитивным или деструктивным, зависит от нас». А потом щелкает где-то выключатель. Кровавая рана рта в последний раз шепчет в самое ухо: «Проснись и пой». Мгновение – и уже совсем другой голос, жалобный, почти детский, зато абсолютно земной окончательно выдергивает в реальность:
– ОЙ! Молодой человек, что вы делаете? У вас кровь!
«У вас кровь?» Скромная реакция на развороченную витрину, цена которой минимум тридцать кусков – и это без содержимого. Нужно извиниться, встать, отряхнуть жопу от крема. Нужно. Но пока нет сил даже открыть глаза, просто увидеть весь этот треш и…
– Женя. – Его хлопают шершавой ладонью по щеке, потом начинают отнимать что-то. Что? Неважно, он цепляется крепче. – Женя, отдай. Сейчас же. – И еще кому-то: – Нет, нет, ничего страшного. Сессия, нервы, перегрузки… Принесите, пожалуйста, спиртовые салфетки и пластырь. Студент?.. Нет, нет, не студент. Преподаватель.
Девушка – что за девушка? – сконфуженно хихикает, и рядом тоже раскатисто, мирно посмеиваются. Да чего они веселятся? Приходится открыть глаза и влезть:
– Ни хера не смеш… – Слова застревают в горле. – Стоп.
В помещении горит уютно-абажурный желтый свет, все столы заняты, витрина цела и ломится от сластей. А он, Евгений Джинсов, сидит на космически-синем диване с чашкой холодного миндального капучино и недоеденным захером, тяжело дышит, трясется как в припадке и заливает кровью чужую курсовую. Уже не один. Теплая тень закрывает от любопытных глаз и шепотков, от тычущих пальчиками детей и вопроса «Баб, дяде плохо?». От всего закрывает, и все, чего хочется, – ткнуться ей в плечо и, наверное, завыть.
– Ну? – И где учат обнимать одной интонацией?.. – И куда тебя сдавать?
Спрашивают вкрадчиво, встревоженно. Наконец отбирают ручку, которую Женя – похоже, со всей дури – всадил сам себе в левую руку, рядом с большим пальцем. Кровь не фонтаном, но титульный уже замарала; несколько капель угваздали содержание. Чужие руки – со шрамами и сорванными ногтями – торопливо спасают остальное, скинув страницы на диван. А там и официантка возвращается с аптечкой. Молоденькая совсем. Кажется, в их вузе учится, а тут просто подрабатывает. Хорошо, что первый курс ЭИ еще не проходит.
«Проснись и пой, Джуд Джокер».
Осмотревшись, он не видит ничего необычного. Люди как сидели, так и сидят; как лопали, так и лопают; перемена одна – вот эти темно-серые глаза, вот эти пальцы, обрабатывающие рану, вот это терпеливое молчание, которое пора нарушить и что-то объяснить хотя бы себе.
– Кажется, крышаком еду, но это нормально. Заработался. Ну и… про Варьку думал.
Ему кивают, руку отпускают, налепив пластырь, а потом начинают аккуратно вытирать салфеткой кровь со стола. Официантка подбегает снова, с тряпкой и антисептиком, и принимается помогать, потряхивая каштановыми кудряшками и нервно косясь на Женю.
– Жив, жив Курилка, – сообщает он, догадываясь, что она не поймет. Так и есть: моргает несколько раз, переваривая последнее слово, и наконец несмело предлагает:
– Может, вам кофейку еще? От заведения. Или скорую все-таки вызвать?
Хорошая все-таки девочка. Женя ограничивается первым, да и тут просит не новую порцию, а подогреть первый кофе в микроволновке. Крупный татуированный бариста из своих владений косится на него, как на богохульника.
Через десять минут в голове – все та же вязкая муть, но вокруг уже спокойнее. Все отвлеклись, а на столе рядом дымятся гретый миндальный капучино и латте – обычный, в обычном стакане. Сладкого нет: кажется, не только себе Женя отбил аппетит. Даже огрызок захера отправился не в коробку «на потом», как обычно, а в мусор.
– Извините, – получается глухо. Всегда проблема – извиниться перед ним; всегда кажется, что слов мало, надо бы еще что-то… Потому что худшее, что можно делать таким людям, – портить им вечера.
– Ты точно в порядке?
– Да точно,