Зато ей уже давно стало ясно, что ее отчим — человек скучный и бесхарактерный; что мамаша ее говорит неправильно и не блещет наружностью и манерами; а маленький Фрэнк — капризный избалованный ребенок, на которого нет управы, который наступает ей на ноги, проливает суп ей на платье и перехватил у нее наследство. Ни в ком из домашних она не находила понимания, и немудрено, что ее одинокое сердце томилось по иным привязанностям и она искала, кого бы осчастливить бесценным даром своей неизрасходованной любви.
И вот, от недостатка ли родственного сочувствия или по каким другим причинам, эта милая девушка позволяла себе дома такие выходки и так запугивала свою мать и изводила отчима, что они ничуть не меньше ее самой мечтали видеть ее замужем, и теперь читатель поймет, почему в предыдущей главе сэр Фрэнсис Клеверинг высказал пожелание, чтобы миссис Стронг умерла и шевалье мог обрести новую миссис Стронг в лице его падчерицы.
Поскольку же сие было невозможно, ее готовы были отдать в жены кому угодно; а уж если бы ее руки решился просить наш друг Артур Пенденнис человек молодой, образованный и приятной наружности, — леди Клеверинг приняла бы такого зятя с распростертыми объятиями.
Но мистер Пен, наряду с другими недостатками, страдал в эту пору крайней неуверенностью в себе. Он стыдился своих неудач, своего безделья и неопределенного положения, стыдился бедности, на которую сам же обрек родную мать, и его сомнения и нерешительность можно объяснить не только раскаянием, но и уязвленным тщеславием. Как мог он надеяться завоевать эту блестящую Бланш Амори, которая жила во дворце и повелевала десятками великолепных слуг, когда в Фэроксе скудный обед подавала простая служанка и его мать лишь путем строжайшей экономии сводила концы с концами? Препятствия, которые исчезли бы как дым, если бы он смело на них двинулся, казались ему непреодолимыми; и вместо того чтобы добиться желанной награды в честном бою, он предпочитал отчаиваться — или медлить, — а может, и желания его еще же были ему вполне ясны. Этот вид тщеславия, именуемый робостью, нередко мешает молодым людям, которые без труда могли бы достичь желанной цели.
Но мы не утверждаем, будто Пен сам знал, чего хочет, — он пока еще только подумывал о том, чтобы влюбиться. Мисс Амори была очаровательна. Она обхаживала его, обвораживала своим изяществом и лестью. Но не только робость и тщеславие умеряли влюбленность Пена: его матушка сразу разгадала Бланш, несмотря на ее ум, и обворожительность, и сладкие слова. Миссис Пенденнис видела, что девушка легкомысленна и ветрена, и многое в ней отталкивало целомудренную и благочестивую вдову, — непочтение к родителям, а вероятно, и к религии, суетность и себялюбие, прикрывающиеся красивыми речами. Вначале и Лора и Пен горячо с нею спорили — Лора еще была очарована новой подругой, а Пен еще недостаточно влюблен, чтобы скрывать свои чувства. Он смеялся над сомнениями Элен, он говорил: "Полноте, матушка! Вы ревнуете за Лору — все желщины ревнивы".
Но прошел месяц, другой, и когда Элен, следившая за этой парой с тревогой, как всякая склонная к меланхолии женщина следит за привязанностями своего сына, — с тревогой, в которой, несомненно, есть доля женской ревности, — когда Элей увидела, что молодые люди все больше сближаются, что они то и дело ищут предлога для встреч и не проходит дня, чтобы мисс Бланш не побывала в Фароксе или мистер Пен в Клеверинг-Парке, — сердце у бедной вдовы заныло, заветная мечта ее рушилась у нее на глазах, и однажды она прямо высказала Пену свои взгляды в пожелания: она чувствует, что силы покидают ее, что жить ей осталось недолго, и она молит у бога одного: чтобы дети ее сочетались браком. События последних лет — беспутная жизнь Пена и его любовь к актрисе — сломили эту нежную душу. Понимая, что он ускользнул от нее, что он уже покинул родное гнездо, она с болезненной страстностью цеплялась за Лору — сокровище, которое завещал ей блаженной памяти Фрэнсис.
Пен поцеловал ее и успокоил, очень ласково и покровительственно. Он уже и сам кое-что заметил, он уже давно понял, что его матушка мечтает об этом браке; а Лоре это известно? (Боже сохрани, вставила миссис Пенденнис, Лоре она, конечно, и словом не обмолвилась.) Ну, так спешить некуда, продолжал Пен, смеясь. Матушка не умрет, как у нее только язык повернулся это сказать, а Муза — разве такая знатная леди снизойдет до такого пигмея, как я? А Лора — я еще, может, ей и не нравлюсь? Вас она ни в чем не ослушается, это конечно. Но стою ли я ее?
— Ах Пен, ты мог бы постараться! — отвечала вдова.
Мистер Пен, впрочем, ни минуты не сомневался в том, что он стоит Лоры, и слова матери преисполнили его безотчетной самодовольной радости; он представил себе Лору, какой знал ее много лет, — всегда справедливой и честной, доброй и благочестивой, нежной, доброй и преданной. И глаза его заблестели, когда она вошла в комнату разрумянившаяся, с открытой улыбкой и с корзинкой, полной роз.
Выбрав самую пышную, она поднесла ее миссис Пенденнис, ценившей эти цветы превыше всех других за их аромат и краски.
"Только сказать слово — и она будет моей, — подумал Пен, глядя на девушку, и дрожь торжества пронизала его. — Да ведь она и сама прекрасна и щедра, как эти розы!" Обе женщины, какими он их видел в тот день, навсегда запечатлелись в его памяти, и он не мог без слез вспоминать эту картину.
После нескольких недель общения с новой подругой мисс Лоре пришлось согласиться с Элен и признать, что Муза — существо себялюбивое, непостоянное и злое.
Даже если допустить, что маленький Фрэнк был несносным ребенком и, возможно, вытеснил Бланш из сердца ее матери, это еще не значило, что сестра должна бить его по щекам за то, что он облил водой ее рисунок, и ругать его последними словами на английском и французском языках; и, конечно же, предпочтение, оказываемое маленькому Фрэнку, не давало ей нрава напускать на себя царственный вид в отношении его гувернантки и гонять бедную девушку по всему дому то за книгой, то за носовым платком. Лора, когда слуги исполняли какое-нибудь ее поручение, бывала довольна и благодарна, и она не могла не замечать, что юная Муза ничуть не стесняется распоряжаться всеми, от мала до велика, и доставлять беспокойство другим, лишь бы ей самой было покойно и удобно. У Лоры это была первая в жизни дружба, и ей тяжело было разувериться в достоинствах и прелестях, какими ее воображение наделило Бланш, и убедиться, что очаровательная фея — всего лишь смертная, и притом не из самых симпатичных. Какое великодушное сердце не испытало рано или поздно такого разочарования? И кто из нас, в свою очередь, не разочаровывал других?
После скандала с маленьким Фрэнком, когда своевольный наследник дома Клеверингов удостоился от своей сестрицы французских и английских комплиментов, а также звонкой пощечины, Лора, с присущим ей чувством юмора, припомнила некие в высшей степени трогательные стихи, которые Муза прочла ей из "Mes larmes". Начинались они так: "Тебя, мой крошка-братец, пусть ангелы хранят", — а дальше Муза поздравляла малютку с тем высоким положением, какое ему предстояло занять в обществе, и, сопоставив его со своим одиноким уделом, все же заверяла сего херувима, что никто никогда не будет любить его, как она, и что в холодном, жестоком мире нет ничего столь нежного и постоянного, как сердце сестры. "Пускай меня прогонишь, — стонала несчастная, — везде тебя найду. Ты оттолкнешь ручонкой — я к ножкам припаду. О, не гони, любимый! Пройдет твоя весна, и жизнь тебя обманет, но я навек верна". И вот, вместо того чтобы обнимать ножки любимого братца, Муза нахлестала его по щекам, тем преподав мисс Лоре первый урок по цинической философии… а впрочем, не самый первый, ибо нечто, очень похожее на это своенравие и эгоизм, на эту разницу между поэзией и практикой, между высокими рифмованными порывами и повседневной жизнью, Лоре уже приходилось наблюдать у себя дома, в лице нашего друга мистера Пена.
Но Пен — другое дело. Пен — мужчина. В нем почему-то не удивляют эти капризы, это желание непременно поставить на своем. И при всем его себялюбии и своенравии сердце у него доброе, благородное. Так неужели он обменяет этот чистый алмаз на такую подделку! Короче говоря, Лора немножко устала от своей замечательной Бланш. Она "взвесила ее на весах и нашла очень легкой"; на смену радостному восхищению, которое она выражала со всегдашней своей искренностью, явилось если не презрение, то чувство очень к нему близкое, и в тоне, каким Лора теперь обращалась к мисс Амори, сквозило спокойное превосходство, что пришлось нашей Музе очень не по душе. Да и кому это приятно — чувствовать, что тебя раскусили и что нужно спускаться с пьедестала на землю!
Сознание, что этой церемонии не миновать, не способствовало хорошему настроению мисс Бланш, а так как она досадовала и злилась на себя, от нее более чем когда-либо доставалось всем окружающим. И наступил роковой день, когда между милочкой Бланш и милочкой Лорой произошло генеральное сражение, в котором их дружбе был нанесен почти смертельный удар. Милочка Бланш с утра начала проявлять свой характер. Она нагрубила матери, отшлепала маленького Фрэнка, безобразно изобидела его гувернантку и совсем задергала свою горничную Пинкотт. Не решаясь напасть на подругу (маленькая наша тиранка была труслива, как кошка, и пускала в ход коготки только против тех, кто был ее слабее), она мучила всех остальных, а больше всех — бедную Пинкотт, которая по прихоти своей юной госпожи была то ее служанкой, то наперсницей, то компаньонкой (и всегда — рабой).