Читать интересную книгу Начало жизни - Елена Серебровская

— Испугался? — спросил Майданов, словно был пострадавшим, а не зачинщиком.

Заведующий с интересом наблюдал их и решил каждого вызвать к себе в отдельности для объяснений. Эффект оказался неожиданным. Васильев принес заявление с просьбой отпустить его учиться в фабзавуч. Сцену в коридоре видела не только Маша, ее видели многие. Симпатии ребят были явно не на стороне Васильева: в школе не должно быть места таким. Девчонки — товарищи, и нечего говорить гадости.

Еще в начале учебного года Маша пришла на делегатское собрание ТЮЗа и узнала, что можно записываться в кружки. Бегло просмотрев список, она увидела, что руководителем кружка театральной критики будет артист Пуриц. Тот самый, без которого не обходится ни одна пьеса, если в ней надо сыграть красивого, благородного и молодого героя.

Что говорить: пятьдесят копеек было уже затрачено на фотографию артиста Пурица в роли прекрасного разбойника Карла Моора. Втихомолку Маша доставала эту карточку с печатью ТЮЗа на обратной стороне и подолгу разглядывала ее. Артист, волшебник, перевоплощающийся то в одного, то в другого… Многие девчонки кого-нибудь обожали, это было смешно. Нет, она не обожает, ей просто нравится это мужественное, смелое лицо, высокий лоб, крупные кудри… На всякий случай она не приносила карточки в класс, чтобы не высмеяли ребята. Но каждый поход в театр, где можно было увидеть любимого артиста, был для нее праздником.

Конечно, она записалась в театрально-критический кружок.

На первое занятие она пришла в страшном волнении. Трамвай задержался из-за какого-то пьяного пассажира, и она чуть не опоздала. Быстро разделась на вешалке, быстро побежала наверх. Вот и комната, где будут занятия.

Маша заглянула в дверь. Все уже собрались, только руководителя еще нет. В комнате сидели одни девчонки! Толстые и худенькие, стриженые и с косами, они сидели, сжав в руках блокноты, готовые смотреть в рот своему любимцу и записывать каждое его слово.

На делегатском собрании мальчишек было больше, чем девчонок. Здесь же собрались одни девы. Он же сразу заметит это, поймет. Это всё поклонницы. Неужели им не стыдно? Неужели самолюбие не подскажет им, как смешны они, сбившиеся в стадо, притворяющиеся, что их интересует театральная критика?

Она стояла в дверях, не решаясь войти и занять место.

— Позвольте пройти, сейчас начнем занятие, — сказал между тем знакомый голос.

Артист легко отстранил Машу с пути, чуть коснувшись ее плеч. Мест уже не было, но уборщица принесла еще два стула, и Маша села на один из них, рядом с пышногрудой девушкой в очках.

Пуриц стал рассказывать о театральных кружках в школах, о диспутах, обсуждениях спектаклей. Девушки благоговейно записывали. Тишина стояла полнейшая.

«Захочу — и заставлю его со мной разговаривать, — подумала Маша. Ее злило присутствие целого стада поклонниц. — Подумаешь, артист! Вовсе он не божество. Ну, красиво вьются у него волосы, ну глаза большие с диковинным, чуть наискось, разрезом. Ну и что же? Сейчас он со мной разговаривать будет».

— Скажите, пожалуйста, а с чего начать организацию театрального кружка? — с невинным видом спросила Маша, когда сообщение артиста было закончено.

Он ответил обстоятельно.

Маша снова подняла руку:

— Скажите, пожалуйста, какой спектакль стоило бы обсудить на первом диспуте? У нас некоторые считают, что надо обсудить какую-нибудь культурпьесу, потому что в ней всё новое. А другие считают, что лучше обсудить какой-нибудь спектакль, поставленный по знакомой книжке, — ну, «Тиль Уленшпигель» или «Принц и нищий»…

Артист опять ответил обстоятельно. Собравшиеся в комнате девушки поглядывали на Машу неодобрительно: всё она и она, другим нет никакой возможности поговорить с обожаемым артистом… Сейчас опять что-нибудь придумает, опять начнет: «Скажите, пожалуйста…».

И она, действительно, задала еще какие-то вопросы. Разговаривали двое — она и взрослый красивый мужчина, любимый артист всех этих сорока девчонок, битком набившихся в небольшой комнате.

Наконец, Пуриц посмотрел на часы и сказал, что на сегодня занятие кружка окончено. Маша обвела взглядом девушек. Некоторые торопились подойти к артисту и спросить его о чем-то. Одна, краснея от волнения, держала в руке фотографию Пурица, такую же, как Машина, и набиралась храбрости, чтобы попросить автограф.

«Господи, какие же дуры… и я с ними вместе! — подумала вдруг Маша и чуть не расхохоталась вслух. — В очередь к нему становятся. И я. Ну нет, этот номер не выйдет!»

Она сбежала с лестницы на вешалку, перепрыгивая через ступеньку, нахлобучила чуть ли не на самый лоб вязаную белую шапочку с помпоном, сунула руки в рукава своего простенького пальто и пошла домой. Выходя на улицу, она рассмеялась неожиданно для себя самой, так что сидевший у ворот дворник в тулупе удивленно уставился на нее: идет одна и смеется… С чего бы это?

А ей было весело. Она поняла, что исцелилась от смешной болезни, обожания. Что там ни говори, эта эпидемия не миновала и ее.

Глава тринадцатая

Приближались зимние каникулы. Драмкружок ставил на этот раз настоящую, трудную пьесу, которую к тому же проходили в школе: «Недоросль» Фонвизина. Маше досталась главная роль — для этого у нее был подходящий голос и всё еще довольно мальчишеская фигура. Внутренне Маша была особенно счастлива, получив эту роль: значит она еще не обрела эту знаменитую женскую «красоту», которой так пугалась. Она еще могла сойти за паренька.

И вот, наконец, премьера…

Перед самым началом спектакля к Маше подошел Миша Майданов. Он играл учителя Цыфиркина и был одет в длинный потертый камзол:

— Лоза, у меня к тебе просьба. Собственно, не у меня, но я должен это выполнить… После спектакля мне надо поговорить с тобой об одном человеке. Пройдем в то крыло, где младшие классы, ладно?

— Ладно, — ответила Маша и тотчас забыла.

Спектакль прошел отлично. Вожатая, пока шел спектакль, всё время смеялась, а потом стала советоваться с воспитателями: не послать ли артистов в подшефный колхоз?

Зрители аплодировали долго, ладони у них горели. Довольные родители переговаривались по поводу игры своих детей.

Переодеваясь в специальной комнате, Маша вспомнила о просьбе Майданова. Интересно, о ком это он хочет поговорить? Она помазала лицо вазелином, как научил Константин Игнатьевич. Умывшись и переодевшись, прошла в левое крыло, где размещались младшие классы.

Миша сидел на подоконнике и ждал ее. В этой части коридора лампочка не горела, но за окном, неподалеку, на высоком уличном столбе горел фонарь.

Маша села на подоконник с другого края, против Майданова. Он помолчал чуточку, а потом начал рассказывать ей о Викторе Гордине.

Она внимательно разглядывала Майданова. Волосы у него были подлинней и погуще, чем у ребят в классе, темно-русые, слегка волнистые. Глаза его всё время разговаривали, менялись, щурились, открывались широко. У него был крупный, резко вчерченный рот, обычно плотно сжатый, — в классе Майданов разговаривал мало. Почему она раньше не замечала его?

— Я обещал Виктору, как товарищ, помочь в деле, которое… которого… В общем, ты понимаешь, Маша: мы — народ обидчивый. Иногда и объяснить нельзя, за что обидишься на человека. Но бывает это именно тогда, когда дорожишь этим человеком, когда с ним связано самое лучшее, всё, ну, в общем, мечта…

«Он хочет сказать: когда любишь человека? Но почему же он не скажет?» — думала Маша. Между тем Майданов строго придерживался инструкции, которую получил от Виктора: слова «любовь» избегать.

— Я знаю: ты часто подсмеивалась над ним, над этими буквами, которые он выводит на своей руке. Но ведь это ты, это твои буквы, это твое имя…

«Вот оно кто «зонтик» — я сама…». Маша краснеет в темноте.

— Он при тебе вечно волнуется… Ну, сам не свой. Он не виноват, — говорил Миша, и голос его становится очень нежным, красивым.

«Говори, Майданов, говори дальше! Тебя так хочется слушать».