Екатерина, казалось, вся преобразилась, ее глаза излучали радость и уверенность. Никогда Карл не видел королеву-мать такой сильной, такой отважной; лицо ее дышало необыкновенным энтузиазмом. И король почувствовал себя рядом с ней слабым, испуганным, как больной ребенок.
Екатерина схватила сына за руку и увлекла за собой. Она привела Карла в молельню, распахнула дверь и втолкнула его в комнату первым.
— Король! — воскликнул Таванн. Все встали и почтительно склонились.
Карл уже достаточно овладел собой и казался спокойным.
— Господа! Благодарю вас за то, что вы откликнулись на мой призыв и пришли сюда.
Екатерина с удивлением взглянула на сына: она никак не ожидала, что он догадается так удачно начать разговор.
— Садитесь, господа, — продолжал Карл, — обсудим создавшееся положение. Начинайте вы, господин канцлер.
— Сир, — заговорил Бираг, — я приказал огласить сегодня ваш указ, запрещающий парижским горожанам носить оружие. Так вот, услышав указ, жители выходили на улицы с оружием. Командиры ополчения собрали людей в кварталах. Сейчас в каждом доме, на каждом перекрестке горожане готовы выступить с оружием в руках. Я считаю, сир, против такой силы нам не выстоять. Они от Парижа камня на камне не оставят.
— По вашему мнению, нам следует арестовать господина адмирала и устроить судебный процесс?
— По моему мнению, сир, Колиньи следует казнить на месте, без всяких процессов.
Король не выказал ни малейшего удивления. Он лишь побледнел, и глаза его словно бы остекленели.
— А вы что скажете, господин де Невер?
— Сегодня вечером, — произнес герцог де Невер, — я видел, как толпы гугенотов вслух обвиняли Ваше Величество в двуличности. Раньше, когда они считали, что адмирал убит, эти мерзавцы тряслись от страха и думали лишь о том, как бы унести ноги из Парижа. Но потом, узнав, что их вождь жив, они совсем обнаглели: чтобы спасти собственную жизнь, гугеноты готовы перерезать всех католиков. Достаточно убрать Колиньи, и опасность исчезнет.
В том же духе высказался и маршал де Таванн. А герцог Анжуйский добавил, что маршал де Монморанси, глава партии политиков, собирается присоединиться к гугенотам, рассчитывая нанести удар по королю и стать хозяином Парижа.
Гонди, как бы охваченный благородным гневом, заявил, что готов собственными руками задушить адмирала.
Екатерина ничего не говорила, она молчала и улыбалась. Лишь когда все присутствующие высказались, когда королева убедилась, что ее сын достаточно запуган, бледен и весь дрожит, она обратилась к Карлу:
— Сир, все мы, кто собрался здесь, а с нами и весь христианский мир, ждем вашего слова. Вы должны спасти нас.
— Так вы хотите смерти адмирала Колиньи? — пролепетал Карл.
— Да, его смерти!
Король встал и начал мерить шагами молельню, вытирая рукой обильный пот, катившийся со лба. Екатерина не отрывала глаз от сына, рука королевы, изящная и еще прекрасная, сжимала рукоять кинжала, который Екатерина всегда носила на поясе. Ее серые глаза сверкали мрачным огнем, брови были грозно сдвинуты; все тело напряжено.
А Карл все метался по молельне, что-то неразборчиво шепча. Наконец он остановился у подножия огромного распятия — перед фигурой Христа из серебра на кресте черного дерева. Королева шагнула к нему, протянула руки к кресту и хриплым голосом, исполненным мистической экзальтации, произнесла:
— Прокляни меня, Господи! Прокляни меня, ибо мое чрево выносило сына, презирающего твои законы, Господи, не внимающего твоему голосу, пред твоими божественными очами он готов разрушить храм Господень!
Бледный Карл попятился:
— Мадам, не богохульствуйте!
— Прокляни меня, Господи, — фанатично продолжала Екатерина, — прокляни меня, ибо я не нашла слов, чтобы убедить короля Франции.
— Перестаньте, перестаньте, мадам!.. Чего вы хотите?
— Смерти Антихриста!
— Смерти Колиньи! — прошептал Карл.
— Вы сами назвали его! — закричала королева. — Да, сир, вы, как и мы, знаете, что его истинное имя — Антихрист. Лицемер, на совести которого жизнь шести тысяч храбрецов, погибших в сражениях, он вел с нами беспощадную войну, и теперь, в Париже, он раздувает пламя ненависти и готовит уничтожение нашей святой церкви.
— Но адмирал — мой гость, мадам! Подумайте об этом, господа!
— Если он останется жив, силы ада обрушатся на нас! — крикнула королева.
— Я возвращаюсь в Италию, — заявил Гонди. — Мне надо подумать о спасении души.
— Сир, — сказал канцлер де Бираг, — позвольте мне удалиться в мое поместье…
— Клянусь гневом Божьим! — прогремел голос Таванна. — Я предложу свою шпагу герцогу Альбе!
— Говорите же! — обратилась к присутствующим королева. — Объясните, что лучшие люди покинут Францию. Горе, горе нам! Карл, твоя мать останется с тобой и умрет у тебя на глазах! Я закрою тебя собственным телом, и пусть еретики сначала убьют меня!..
Королева подошла поближе к Карлу и шепнула ему на ухо:
— Пусть убьют меня, ибо я не хочу видеть, как Гиз, разбив гугенотов, взойдет на французский престол…
— Вы все хотите его смерти! — пробормотал Карл. — Все… Ну что же, убивайте! Убейте адмирала! Убейте моего гостя! Убейте того, кого я называл другом! Но тогда уж убейте и всех гугенотов Франции, всех до одного… чтобы никто потом не упрекнул меня в предательстве! Смерть, смерть всем!..
Судорога исказила лицо короля, и страшный, зловещий смех вырвался у него.
— Наконец-то! — облегченно вздохнула королева.
— Наконец-то! — не без досады повторил маршал де Таванн.
Король упал в кресло, пытаясь справиться с надвигавшимся припадком, а Екатерина знаком приказала придворным последовать за ней в соседний кабинет.
— Господин маршал, — обратилась Екатерина к Таванну, — поручаю вам сообщить герцогу Гизу, что король решил спасти церковь и государство. Мы рассчитываем на Гиза…
Таванн поклонился.
— Идите же, господа, — сказала королева. — Сейчас бьет три, приходите завтра в восемь утра; пригласите сюда Гиза, господина д'Омаля, господина де Монпансье, господина де Данвиля, не забудьте также прево Ле Шаррона. Значит, завтра, в восемь, у меня в кабинете…
Все, кроме герцога Анжуйского, удалились. Екатерина взяла сына за руку, с нежностью посмотрела на него и прошептала:
— Ты будешь королем, сын мой! А теперь иди, отдохни!
— Право, — воскликнул, зевая, Генрих Анжуйский, — мне бы это очень не помешало, матушка!
Он холодно принял матушкин поцелуй. Екатерина чувствовала, что ее любимый, обожаемый сын к ней равнодушен, и это терзало ее железное сердце… а, может, равнодушие Генриха было ниспослано королеве как кара…