Читать интересную книгу Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Простота жизни, рождающая простоту вкуса, то есть любовь к приятному и возвышенному, более всего другого необходима для возникновения нового и благородного искусства, к которому мы стремимся. Простота должна быть всюду — и во дворце и в хижине.

Еще более нам повсюду нужна чистота и благопристойность и в хижине и во дворце. Их отсутствие — это серьезный недостаток, нарушающий принципы этики, и его необходимо ликвидировать, так же как и всяческое неравенство в жизни и веками накопленный беспорядок и неряшество, вызвавшие этот недостаток. И все же пока только очень немногие люди стали искать эффективное лекарство против него. Кто, например, обращает внимание на то, как уродуются коммерческой системой наши города? Кто пытается устранить их убожество и неприглядность? Всему виной беспечность, безрассудство и беспомощность людей; их жизнь слишком коротка, чтобы успеть сделать все самим, и у них нет ни мужества, ни прозорливости, чтобы начать эту работу и завещать ее следующим поколениям.

Так ли уж нужны эти деньги? Вырубите деревья, растущие между домами, сройте старинные, освященные веками здания ради денег, которые можно выручить за несколько квадратных ярдов лондонской земли. Загрязните реки, закройте солнце, отравите воздух копотью или чем-нибудь похуже — и никому нет до этого дела, никто и не подумает исправить зло, и это все, что нынешняя коммерция и пренебрегающая мастерской меняльная контора сделают здесь для нас.

А наука, которую мы так любим и которой так усердно занимаемся, — что сделает она? Боюсь, она слишком зависит от той же конторы и от военщины. Наука слишком занята, и она для нашего времени ничего не сделает. И все же какие-то нетрудные задачи она могла бы взять на себя, — в частности, научить Манчестер освободиться от своей копоти, или же научить Лидс, как избавиться от излишков черной краски, не выливая ее в реку, и это было бы так же достойно внимания науки, как производство тяжелого черного шелка или самых огромных из бесполезных орудий. Во всяком случае, как бы это ни происходило, пока люди, занимаясь каким-нибудь своим делом, не перестанут уродовать землю, — как могут они любовно относиться к искусству? Я знаю, потребуется немало времени и денег, чтобы хоть немного улучшить положение. Но лучший способ тратить деньги — тратить их так, чтобы сделать жизнь достойной и радостной для других и для самих себя. И неоценима для блага всей страны будет польза, если люди серьезно начнут заботиться об улучшении облика наших больших городов, даже если их деятельность и не сулит ничего особенно хорошего искусствам. Я не знаю, найдутся ли такие люди, но если бы они нашлись, я стал бы надеяться на лучшее. Но, повторяю, пока они не примутся за работу, мы едва ли можем даже начать надеяться на улучшение дел с искусством.

Если же мы не добьемся, чтобы облик наших домов и жилищ наших соседей радовал глаз и давал отдых уму, если не будет менее постыден контраст между полями, где обитают звери, и улицами, на которых живут люди, то занятие искусствами останется привилегией немногих весьма утонченных людей, которые часто посещают красивые места и благодаря образованию могут погружаться в размышления о былой славе мира, закрывая глаза на повседневное убожество, остающееся уделом большинства людей.

Искусство пребывает в таком близком содружестве с радостной свободой, открытым сердцем и жизнью, что оно не может жить в атмосфере замкнутости, оно чахнет в обстановке себялюбия и роскоши. Я пойду даже дальше и скажу, что и не желаю, чтобы оно жило в таких условиях. Я убежден, что честному художнику должно быть стыдно наслаждаться тем, что ему удалось нахватать из такого искусства, как должно быть стыдно богачу смаковать вкусные блюда на глазах у умирающих с голоду солдат осажденной крепости.

Я выступаю против искусства для немногих, так же как и против образования для немногих или свободы для немногих.

Право, уж лучше миру на какое-то время и в самом деле лишиться искусства полностью, нежели чтобы оно влачило убогое и тщедушное существование в среде немногих, исключительных людей, презирающих остальных за невежество, в котором сами они повинны, за грубость, с которой они не хотят бороться. Уж лучше пшенице лежать в земле, где она будет понемногу прорастать, чем ей гнить в амбаре скупца.

Я верю, однако, что искусства не исчезнут. Верю, что люди станут и более мудрыми и более образованными, что, оказавшись излишними, исчезнут многие сложности жизни, которыми мы сейчас гордимся больше, чем они заслуживают, — отчасти потому, что они для нас внове, отчасти же потому, что они пришли к нам, сопровождаемые некоторым благом. Я надеюсь, что мы начнем отдыхать и от войн — от коммерческой войны и от той, на которой рвутся снаряды и убивают штыками, — а также и от таких знаний, которые уже тяготят душу. Верю, что больше всего мы будем отдыхать от погони за богатством и не будем стремиться к тем необыкновенным привилегиям, которые на нем основаны. Я верю, что, подобно тому как уже теперь мы почти добились свободы, мы однажды добьемся равенства — а только оно одно и означает братство, — и тогда мы освободимся от нищеты, от всех ее жалких и тягостных забот.

И тогда, освободившись от этих забот, добившись простоты обновленной жизни, мы сможем спокойно подумать о нашей работе, о нашем верном друге, которого уже никто не назовет проклятым трудом. И тогда, несомненно, мы будем наслаждаться трудом, каждый на своем месте, и люди не будут завидовать друг другу. Никто не будет чьим-либо слугой, люди будут презирать даже возможность стать хозяином над другими. Труд даст людям счастье, и это счастье безусловно создаст благородное декоративное народное искусство.

Благодаря этому искусству наши улицы станут такими же красивыми, как леса, и пробудят такие же возвышенные чувства, как горные склоны. Все дома будут красивы и живописны, и это будет успокаивать ум и помогать в работе. Все наше окружение, все наши занятия сольются с природой, будут разумными и прекрасными; и в то же время все будет простым и серьезным, а не ребяческим, и наши общественные здания будут исполнены той красоты и великолепия, которые могут быть созданы умом и руками человека, точно так же как ни в одном из жилых домов не останется и следа пустого расточительства, показной пышности, и каждый получит свою долю подлинных богатств.

Вы можете сказать, что это мечта, что этого никогда не было и никогда не будет. Верно — этого никогда не было, но поэтому, так как мир живет и еще развивается, крепнет и моя надежда, что в один прекрасный день мечта станет явью. Да, это мечта, но еще недавно мы мечтали о таких вещах, что сегодня сбываются и приносят нам пользу и стали необходимы, и об этих вещах мы думаем теперь не больше, чем о дневном свете, хотя некогда люди должны были обходиться не только без них, но и без всякой надежды их получить.

Во всяком случае, пусть это и мечта, я прошу вас простить мне рассказ о ней, ибо она — самая основа всей моей работы в области декоративных искусств, и я никогда не перестану о ней думать. И я в этот вечер пришел к вам с просьбой помочь мне воплотить в жизнь эту мечту, эту надежду.

Возрождение художественного ремесла

Некоторое время назад возник большой интерес к тому, что на современном жаргоне называют художественной отделкой, а совсем недавно стала укрепляться уверенность, что на мало-мальски стоящей художественной отделке должна быть запечатлена индивидуальность ремесленника, а не только искусство художника, создавшего эскиз, но непосредственно не участвовавшего в его выполнении. Эта уверенность так укрепилась, что теперь мода на изделия ручного труда, даже если они никак не орнаментированы, — например, на вытканные вручную, а не на электрическом станке шерсть и холст, на связанные вручную трикотажные изделия и прочее. Нередко высказывается сожаление о ручном труде земледельца, быстро исчезающем даже в отдаленных уголках цивилизованного мира. Оплакиваются коса, серп и даже цеп, и многие весьма мрачно ждут, когда ручной плуг полностью исчезнет, как и ручная мельница, а грохот паровой машины заменит свист юного курчавою пахаря, звучавший некогда по всей стране. Люди, которые стремятся или воображают, что стремятся, подробно ознакомиться с искусствами, творящими простую жизнь, хотят полностью возродить ремесленные способы производства, а потому, вероятно, стоит подумать, результат ли это консервативных стремлений, которые нельзя претворить в жизнь, или же это, возможно, предчувствие действительно наступающих изменений в обычаях нашей жизни, изменений таких же неотвратимых, как и совсем недавние, приведшие к созданию системы машинного производства — системы, против которой пытаются теперь бунтовать.

В этой статье я предлагаю свести, насколько возможно, затронутую мною проблему к вопросу о том воздействии, какое замена ручного труда машинным производством оказала на искусство, причем это последнее слово я понимаю, по возможности, очень широко, включая в него все изделия, имеющие хоть какое-то право считаться красивыми. Я говорю: по возможности широко, ибо подобно тому как все дороги ведут в Рим, так жизнь, обычаи и стремления всех групп и классов общества основаны на экономических условиях, в которых живут массы людей, и потому при рассмотрении эстетики невозможно исключить общественно-политические вопросы. Хоть я и должен признаться, что разделяю вышеупомянутые консервативные сожаления, но с самого начала отрекаюсь от простой эстетической точки зрения, воспринимающей пахаря, его волов и плуг, жнеца, его труд, его жену и его обед как мотивы для прелестного гобелена, украшающего кабинет утонченного, склонного к созерцанию человека, ибо при таком подходе они, взятые сами по себе, лишаются всякого своеобразия и вызывают интерес разве только как красивая тема для картины. Наоборот, я хочу, чтобы жнец и его жена сами могли наслаждаться всей полнотой жизни, и я без всяких колебаний признаю справедливым, если они заставят меня нести часть своего бремени и тягот жизни, так чтобы мы вместе попытались покончить с ними, а не тащить поодиночке слишком тяжелый груз.