Через несколько строчек объясняются условия приема в новую гимназию. В эту новую гимназию будут приняты только те, кто напишет соответствующее заявление, принесет присягу и… кто, по мнению дирекции, подходит для этого учебного заведения. Прием в новую гимназию в пятницу и субботу от 8 до 12 утра.
— Ты… не сердись на меня, Дарка, за то, что я так сказала об Оресте!.. Я думала, что нашей гимназии уже конец… Слышишь? Но теперь я вижу, что все в порядке…
Дарка очень удивлена:
— Все в порядке? Но здесь же написано, что надо принять какую-то присягу.
Лидка весело смеется.
— Ну и что же? Ты думаешь, заставят тебя при свечах присягать? Конечно, придется выслушать нравоучение директора и подписать какое-то обязательство… Вот и вся премудрость… Эх… Хорошо, что можно еще немного отдохнуть. Уже пахнет весной, и… так не хочется учиться!..
Дарка молчит. Расстояние между ними слишком велико, чтобы Лидка могла понять ее!
С запада долетает ветерок. Какая-то девушка улыбается накрашенными губами юноше в офицерском мундире. Чернобровый, как буковинская крашенка, разносчик газет выкрикивает:
— Большая железнодорожная катастрофа около Плоешти!
Жизнь не изменилась оттого, что в Черновицах закрыли обе украинские гимназии.
* * *
В четверг утром, (по четвергам в гимназии математика, румынский, латынь, история, естествознание, рисование) приходит письмо от мамы. О несчастье, постигшем украинскую молодежь, в Веренчанке узнали из газет. Дочка должна быть умницей. Бог даст, все будет хорошо. Домой надо писать, что бы там ни было. Помни об этом, доченька. Дома все хорошо.
Письмо короткое, очень осторожное. Мама не написала всего, что думала. «Как они там напуганы!» — сразу поняла Дарка, и ей стало больно за своих.
Вечером этого же грустного четверга прибегает заплаканная тетка Иванчук. Ее пышная грудь поднимается и опускается, и с каждым вздохом — новый поток слез. Дарке почему-то вспомнилась помпа с урока физики.
Тетка прижимает к глазам промокший платок.
— Ты только подумай, только представь себе («Да что надо представить себе?» — не терпится Дарке), я все ноги исходила, надорвала себе грудь, пока получила обещание, что Гиню примут в новую гимназию, а этот глупый, сумасшедший мальчишка с утра закатил такую истерику, что хоть от дома и детей отрекайся! — Мать Иванчука отчаянно рыдает. — Просто можно с ума сойти! Он говорит, что добровольно ни за что не пойдет записываться, пусть везут на дрожках связанного. Да ведь отец выгонит его из дому, если он не запишется в гимназию! Я хорошо знаю своего мужа… Пропадет ребенок! Ох!..
— Подожди, почему он не хочет записываться? — волнуется Лидкина мама.
Мать Иванчука хватается за голову, укачивает ее, словно больного ребенка.
— Боже, за что ты караешь меня? Кого я пустила к себе в дом? Какой-то злой дух этот Цыганюк… Какой-то злой дух… попутал моего сына… Да ведь ему нельзя и на глаза отцу показаться, пока не запишется в гимназию… Ой боже, если когда-нибудь кончится это несчастье, я еще сто лет проживу!..
— А что слышно о Цыганюке, тетя? — Лидка как-то не очень близко принимает к сердцу отчаяние маминой родной сестры.
Той только упомяни о Цыганюке!
— Не бойся, цел будет! Держат его в тюрьме… Он… Понятно, ему что? Ему лишь бы чужих детей под нож подвести! Ни в чем не признается… Вот увидите, еще подержат и выпустят совсем, а у моего бедного сыночка вся жизнь пропадет из-за этого черта… Глаза бы мои на него не глядели! Вот Ивонко — другое дело… Уже написал старику о деньгах и поступит, окончит гимназию, и такой мужик станет доктором… а мой сынок будет мыкаться по свету неучем…
— Но подожди, почему же Гиня не хочет записываться? — не понимает Лидкина мама.
— Почему? Потому что бог у него разум отнял. Там при записи надо, милая моя, какую-то бумагу подписать, а он говорит: «Со всем этим у меня нет ничего общего». Раз махнуть пером, а он говорит, горе мое, что он этого не сделает!
Перепуганная Даркина хозяйка подзывает к себе дочь.
— Лидка, деточка, может, и у тебя глупые мысли в голове бродят?
Нет, Лидка никаких поганых мыслей в голове не держит.
— За меня можешь не волноваться. Я не такая дура… Запишусь сразу же, в первый день. Только прошу дать мне деньги на вступительный взнос.
Тогда хозяйка вспоминает, что у нее на руках еще и Дарка.
— Даруся, а вы? Я не хочу отвечать за вас перед родителями…
— Моя буква в субботу, — дипломатично отвечает Дарка.
— Я говорю вам, Даруся, затем, чтобы потом ваши родители не жаловались на меня. Если надо, я могу одолжить вам деньги…
— Хорошо, — соглашается Дарка, принимая предложение, и выходит из комнаты.
С нее хватит слез матери Иванчука. Она уже больше не может все это слушать! Вначале было смешно, когда взрослая женщина жаловалась, что «ноги исходила», а потом… потом что-то стукнуло в сердце: это ведь плачет мать Гини! В Веренчанке есть еще одна мать, которую ждет то же самое! До смеху ли будет, если та мама, в Веренчанке, станет биться головой об стенку?
Довольно! Довольно!
XXIV
В ночь с пятницы на субботу Дарке не спится. Она переворачивается с боку на бок. Ложится навзничь и хочет представить себе, что плывет. Откуда-то издали слышен шум водопада. Этот равномерный, дремотный шум укачивает ее. Но сон не приходит. Дарка перекладывает подушку под ноги. Не помогает. Сон, словно заколдованный злой ведьмой, не может попасть к Дарке в кровать.
Засыпает она далеко за полночь, но вскоре просыпается. Приходится зажечь свет. Ей снилось, что приехала мама. Сон так близок к действительности, что становится жутко. Она гасит лампу и в темноте прячет голову под подушку. «Мама, ты всегда в решающие дни моей жизни являешься ко мне. Всегда, когда мое сердце не может найти покоя, ты во сне или неожиданным письмом даешь знать, что ты рядом. А сейчас: хочешь ли ты предостеречь меня или помочь мне? Я знаю, знаю, мамочка, как больно будет тебе, но я не могу (и ты должна понять это) отказаться от того, что ты и папа учили меня любить. Почему ты молчишь, мама? Мама!»
Вскоре мамина фигура медленно тает, остается только белое облачко.
Утром хозяйка не может добудиться ее.
— Побойтесь бога, Даруся! Уже почти десять часов, а вас никак не добудишься. Мы просто испугались…
Дарка не сразу понимает, что сегодня за день и что от нее хотят. Она замечает, что хозяйка не выходит из комнаты, как обычно, после того, как разбудила ее. Она ждет, пока Дарка оденется, у нее на глазах проглотит совсем уже остывший завтрак, наденет шапочку, спрячет деньги и пойдет записываться в гимназию.
— Даруся, не смотрите на Гиню… Я вам говорю — идите запишитесь и счастливо возвращайтесь домой.
— Хорошо, — на все соглашается Дарка.
Но когда Лидка в ответ на выразительное подмигивание матери предлагает Дарке проводить ее, в ней вспыхивает протест и она решительно и невежливо отказывается:
— Я пойду одна… Я тебя, Лидка, не провожала, и я тоже не хочу провожатого…
— Подумайте, что делаете, Даруся! — еще раз предостерегает хозяйка.
— Хорошо! — тем же тоном отвечает Дарка.
На балконе первого этажа — двое ребят в белом, похожие на полярных медвежат. Ребятишки цепляются лапками в варежках за перила и щурятся на солнце. Дарку охватывает ленивое изнеможение, которое возможно только в такой солнечный весенний день. Ей не хочется никуда идти, ни о чем думать, ни с кем разговаривать. Вот стоять бы здесь, на тротуаре, и щуриться на солнце, как двое белых медвежат на балконе. Но на улице нельзя стоять неподвижно, ничего не делая.
И Дарка решает: «Пойду, куда ноги понесут».
Ноги по привычке несут Дарку к гимназии. На перекрестке стоят два ученика. Уже издали виден рыжий пылающий чуб Гини.
«Это, верно, те, кто не хочет записываться», — догадывается Дарка. Сердце наполняется такой нежностью к ним, что хочется подойти и крикнуть: «Все хорошо! Я тоже с вами». Но именно потому она и обходит их, направляясь прямо к гимназии. Тогда кто-то кричит ей вслед густым басом: