— Погоди, Наталка. До сих пор, ты сама знаешь, я больше молчала и слушалась, потому что верила вам… тебе верила безгранично. А теперь для моей веры в вас надо…
— Что тебе надо знать?
— Хочу знать, почему я должна быть клоуном, если я и так не делаю ничего антигосударственного. Мы даже перестали собираться!
— Тсс! Даже за выражением твоего лица следят…
— Зачем?
— Затем!
— Но кто? Кто, Наталка?
— А Мигалаке? А Мирчук? Ты уверена, что они не завели доносчиков среди учащихся? Понимаешь?
Это «понимаешь» сразу напомнило Дарке Ореста Цыганюка.
Что он делает, о чем думает в эту минуту?
Наталка часто останавливалась у витрин то галантерейного магазина, то продовольственного, где были выставлены вкусные вещи, и громко делилась с подругой впечатлениями о товарах за стеклом. Если кто и следил за подругами, то принял бы их за легкомысленных барышень, занятых лишь модами да лакомствами.
Когда же поблизости никого не было, Наталка продолжала:
— Если бы даже за нами не следили, если б обстоятельства не заставляли нас казаться веселыми, все равно нам не к лицу жалеть Ореста. Чувство жалости никогда не приносит чести ни тому, кто сочувствует, ни тому, кому сочувствуют. Излишняя доза жалости в подпольной работе может оказаться пагубной. Надо, Дарка, закалять волю. Надо учитывать, что враг, изучив твой характер, может сыграть на мягких струнах твоей души. Тот, кого надо уничтожить, прикинется жалким, несчастным, и ты пожалеешь его. Пощадишь, а он, вырвавшись на волю, отблагодарит тебя, стерев с лица земли с еще большим остервенением, чем сделал бы это раньше. Потому что теперь, кроме ненависти, он будет испытывать к тебе еще и презрение за твою глупость. Нам надо воспитывать себя так, чтобы быть готовыми ко всему. То, что произошло с Орестом, могло произойти с каждым из нас. Возможно, это ожидает и тебя. А случись такая история, как с Орестом, с твоим отцом? Ты, верно, совсем раскисла бы, да? Нельзя так, Дарка, никак нельзя! Возьми себя в руки, закуси губы и не вешай голову!
Чудесной, чудесной силой обладает слово! Ну что необычайного, особенного сказала ей Наталка, а как ободрили, как поддержали физически, как укрепили морально Дарку ее слова!
Еще полчаса назад несчастная и опечаленная арестом Цыганюка, она теперь испытывала лишь гордость за него. Да, гордость за друга, который не приемлет сочувствия! Права, сто раз права Наталка! Не киснуть, не плакать, не скулить, а с гордо поднятой головой, с испепеляющим смехом глядеть в лицо врагу, даже если сердце разрывается в клочья!
Перед самыми летними каникулами от мамы пришло письмо с поздравлением по случаю Даркиного шестнадцатилетия. Девушка была довольна, что мама прислала письмо вместо открытки с голубками или незабудками. Это означало, что её считают взрослой. Да мама и писала об этом.
Писала красивым, ровным почерком о том, что теперь, когда Дарке пошел семнадцатый, она совсем уже взрослая. Ведь человек, доченька, взрослеет не только потому, что становится старше на год, но и от переживаний. А за последнее время наша Дарочка пережила немало. Но хорошо, что все закончилось благополучно. Говорят, все хорошо, что хорошо кончается. Когда Дарка приедет на каникулы, в награду за все пережитые неприятности они устроят вечеринку (они — это мама и Дарка!) и отпразднуют ее как перенесенный день рождения.
Дарка сразу возразила маме. Не хочу праздновать день рождения в этом году. Тот, кто должен быть главным гостем, возможно, совсем не придет. А если даже придет, то мысли его все равно будут далеко от меня и Веренчанки. Ты не сердись, мамочка, не называй меня неблагодарной, но я прошу — не надо никакой вечеринки!
Лидка, в последнее время обнаглевшая до предела, бесцеремонно заглянула в письмо.
— Что нового пишут тебе? — Она уткнулась носом в письмо, пробежала глазами по строчкам и из всего выловила лишь то, что могло ее заинтересовать, — вечеринка.
— Ох, Дарка, как жаль, что я не смогу побывать у тебя. Это, верно, так интересно! Я еще никогда не была на сельской вечеринке.
Дарку больно задела эта глупая болтовня. Что значит «сельская вечеринка»? За кого, в конце концов, Лидка принимает Даркиных родителей? Если уж на то пошло, у ее родителей есть специальное среднее образование, а Лидкина мать хоть и величает себя пани, а едва умеет расписаться.
— Ты думаешь, что мы устраиваем вечеринку в овине? — едко спросила она.
Лидка глупо рассмеялась. Видно, сама поняла, как нетактично поступила.
— Я не имела в виду твоих родителей, но ведь люди в селе страшно дичают. Ты не возражай. Сельская интеллигенция — это еще хуже мужиков. Да, да… Если бы не поездка к морю, я совершенно независимо от того, пригласила бы ты меня или нет, — лукаво рассмеялась она, — приперлась бы на твои именины. А ты когда-нибудь видела море?.. — Лидка прекрасно знает, что Дарка, так же, как и она, никогда не видела моря, но ей выгодно теперь так спросить. — Как жаль, что ты не записалась в «Черчеташ»! Теперь бы поехала с нами к морю… Послушай, а это правда, что ваша Веренчанка малярийная?
Так может говорить только провокатор. Дарка смотрит Лидке прямо в глаза. Она хочет проникнуть сквозь два черно-белых блестящих стеклышка в нутро этой вертихвостки, узнать наконец, кто она — враг или просто дуреха?
Ничего, абсолютно ничего не может прочитать Дарка в этих игривых, с кокетливо загнутыми ресницами (правду не скроешь — красивых) глазах. Дарке остается лишь застраховать себя:
— Я и сама жалею, что не записалась…
Лидка словно ждала этих слов:
— Правда? Жалеешь? А почему ты не записалась, раз теперь жалеешь? Может быть, тебе кто-то запретил?
Ах ты гадина! Вот что тебе надо выведать! Нужны фамилии, чтобы твои хозяева могли по ниточке размотать весь клубок!
— Никто мне не запрещал! Кто, кроме отца, может мне что-либо запретить? А отец — ничего! Говорит: «Как хочешь». Я не записалась потому, что… потому, что не знала, будет ли из этого толк. Правда, мне говорили о поездке к морю, но я не очень верила…
— А я вот сразу поверила и теперь еду. Еду! Еду! — Лидка приподняла край юбки, растянула гармошкой и закружилась по комнате в вальсе. — О, — смеялась она, довольная собой, — у меня отличный носик! Он всегда пронюхает, где можно извлечь пользу! Ты будешь в Веренчанке, а я — на море! На море! На море!
«Глупый тебя поп крестил, — думает Дарка. — Что такое Веренчанка? Малярийная окраина — и все? А мама? А папа? А Славочка?.. А… Нет, нет, не может быть, чтобы сигуранца брала на службу таких дур».
Вдруг Лидка перестает танцевать и ни с того ни с сего бросается Дарке на шею.
— Слушай, хочешь? Говори: хочешь? Я достану у одной девочки форму, и мы сфотографируемся, как две черчеташки. Хочешь?
Нет, Лидка просто набитая соломой дуреха. И больше ничего. Настоящий провокатор не станет работать так грубо.
— Хочу! — почти весело заявляет Дарка, ее начинает забавлять эта игра. — Ей-богу, хочу!
— А у тебя деньги на фотографию есть? Кажется, у тебя есть лишние?
— На эти деньги я должна купить Славочке подарок.
— Много твоя Славочка понимает в подарках! Вот глупая! А была бы чудесная карточка на память. Не хочешь — не надо… Когда-нибудь пожалеешь.
Лидка (слава богу!) обиделась и, пробурчав себе под нос что-то по адресу «сельского Федора», которого хоть медом мажь, «а Федор все Федор», демонстративно вышла из комнаты, хлопнув дверью. «Лучше уж быть Федором, чем провокатором», — только и подумала Дарка. А может, Лидка и не провокатор? Хорошо бы поступить с ней так, как поступают с провинившимися деревенские парни: подстеречь, когда она будет возвращаться домой вечером, набросить на голову мешок и, заткнув рот платком, для острастки немного «покрестить» в Пруте. Если она даже не связана с сигуранцей, все равно ее стоит проучить за одну форму черчеташки.
Но Наталка не согласится. А жаль!
Учебный год, несмотря на различные вынужденные перерывы, тянулся необычайно долго. Никак нельзя было дождаться двадцать восьмого июня. Когда же наступил этот долгожданный день, все ощутили не радость, а лишь некоторое облегчение. Казалось, девушки взбирались на гору, волоча на плечах мешки с песком, и вот наконец им разрешили сбросить эту тяжесть.