Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Теперь нога. Battements tendus вперёд, начинаем с первой позиции. На первую и вторую четверть работающая нога выдвигается вперёд носком в пол, на третью четверть выбрасывается на 45 градусов. Повторить упражнение четыре раза, потом исполнить его в сторону и назад! Шесть раз, восемь раз! Мышцы сами исполнят, не сомневайся, они сами испытывают тягу к движениям, тяга распирает их изнутри, потому что они сами и есть тяжи, а ты - только свидетель их работы, зритель. Они сами жадно желают движений, они изголодались по движениям, в движении их жизнь. Пусть тебе и не слышна музыка, но зримая музыка движений тебе отлично видна, чего ж тебе ещё? Не мешай её двойному ходу, на поверхности и внутри, это как дуэт, двойной канон: скрипка наверху вывизгивает мелодию, а под нею колотится тамбурин, тянет её вперёд, продлевает своей мощью мелодию. Они изголодались друг по другу. Длящаяся музыка - это дление творения, они соединились, скрипка и тамбурин, чтобы соучаствовать в нём. Чтобы пожрать друг друга и сплясать вместе - уже не дуэтом, а единому одному. И я спляшу с тобой, и я пожру тебя, родная, будь уверена. Обглодаю твои косточки подчистую. Ибо я - сам голод.

Всё у нас получится, только не ленись. Не то я подстегну тебя, да не ладошкой по попке, а кулаком в рожу, пинком ноги под сраку, кнутом вздую тебя, кляча ты дрожащая, вонючая от пота! Если я подстёгиваю и вздуваю над землёю небо, и кнут мой сотрясает земную кору, а мощь ударов плавит породы, если я двигаю горы - что ж я, не сдвину с места тебя? Да я скорей порву в клочья твою облезлую, всю в мерзких пятнах, шкуру! Вот, я развязал повод твой, простёр руки на живой гроб твоих костей - я насильно выведу тебя, упирающуюся, на площадь, в собрание живых, в жизнь. Или приведу к смерти, сучка ты позорная, вся в грязных слюнях и в течке, но это всё равно: смерть - дом собрания всех живых. Не жди пощады - ждут жертву. Ты ожидаешь света - придёт тьма: почерневший не от солнца, от голода, свет. И распадается голодный день твой, обнаруживая черноту внутри себя, и белый день становится ночь. Ты сама почернела, дрянная чернавка, но не от солнца и пыли, а от тьмы, в которую я и среди дня пеленаю тебя.

Ну-ка, ответь мне. Скажи то, что тебе хочется высказать. Тебя же мучают, и всерьёз - а ты молчишь. Слушай, должно же и тебе чего-нибудь хотеться по-настоящему! Не на одни же жалкие препирательства со случайными встречными на тему мужчина-женщина ты способна... Ну! Если ты не способна ответить соответствующим ударом на удар, так выкрикни хоть что-нибудь, но от всей души. Начто же вдувают души, если не нато, чтоб они вопили. Зачем я тебя вздул, если не затем, чтоб завопила ты?

- Скоты, мучают беспомощную женщину, - бормочешь ты. - Куда смотрит полиция!

Туда же, куда и ты, цыпка! Храбро прижимаясь к запечатанным жалюзи. Ну и словечки же ты находишь, ими только смешить... Ладно, и они сгодятся на топливо. За неимением настоящих дров - и такая травка поможет подогреть пока ещё холодный наш гнев. Он всё пожрёт, станет горячей и легче. Ещё легче он понесёт нас, вынесет сквозь планки жалюзи и донесёт до середины площади. Придвинет к белой плясунье, пристроит к ней и встроит в неё. И мы поможем ей преодолеть пределы тела, сокрушив их с нашего краю: извне. Эта беспомощная женщина - ты, а ты - я, надвинемся друг на друга, обнимемся и вдвинемся друг в друга, и будем мы. И нас, триединых: тебя, меня и белую плясунью вознесёт наш общий гнев, как пушинки с ощипываемой куры, к небесам, дорогуша ты моя гадкая, мерзкая ты скотина.

А он, cвятой гнев - уже тут, он уже легко несёт нас вместе. И потому происходящее с нами троими внизу на площади читается тобою сквозь планки жалюзи так легко, будто оно происходит внутри тебя и читается между твоими рёбрами. И дано в простейших, давно канонизированных формах: притчи или аллегории. Без усилий, без спотыканий читается оно слева направо, тем же путём, которым движется теперь плясунья - и которым час назад двигалась ты сама. Вот, читаем мы, сплошная крыша кепок разламывается, впуская в пролом белую плясунью и нас, опеленутых общим на нас троих саваном, потемневшим от пота и многочисленных стирок. Кордебалет расступается, освобождая для нас необходимое пространство сцены.

Вблизи нас остаются только двое. Один - со скрипкой в руках, у него из-под кепки свешиваются на плечи седые волосы. Другой, помоложе - с прижатым к груди бубном. Это долгожданные музыканты, нехорошо опаздывать к танцам, козлы. Вам следовало явиться вовремя, чтобы дать необходимое, хотя бы на два такта вступление. И вот результаты вашего опоздания: лишённые должного приготовления к танцу - мы вдруг спотыкаемся о кочку, торчащую между плитами, и обрушиваемся на камни ничком. Никто, даже ловкий парень без пиджака, в клетчатой рубашке, не успевает нас поддержать. Рухнув, мы переворачиваемся на спину, и сразу выгибаемся мостом, упираясь пятками и затылком в камни. Наш саван бесстыдно задирается, открывая, навязывая всем наши тёмные, широко раскинутые колени, эти мощные медные чаши. Навязывая их вместе с третьим, особо сложным коленом танца: в лежачей позиции. Внимание, показываем только раз: вот так правильно, вот так принято... Ну-ка, повторить! Облачка пыли вздымаются из-под наших пяток и темени.

Толпа кепок сдвигается вокруг нас плотней, но держится на почтительном расстоянии. Площадь накрывает крышка из составленных зонтиков, с дыркой в центре для выпуска скопившихся под ней паров. Музыканты готовятся играть - и мы приготовились следовать музыке. Мы так давно желаем этого, и жадно желаем, разве нет? Давай-ка вытащим из сумочки и включим наш диктофон, чтобы после можно было без труда повторить урок и усвоить его как можно крепче. Мы усвоим его, лишь бы не явился кто-нибудь ещё и не помешал нам. Например, какой-нибудь опоздавший к началу репетиции представитель знати.

Так и есть, накаркал таки чёрный наш рот... Из задника сцены, из рамы церковного портала действительно выдвигается новая скульптурная фигура. Это, конечно же, ревнивый prete. На нём чёрная сутана до пят - мужской вариант нашего белого савана, его близнец. Приём превосходный: близость усиливает контраст. Вековая пыль, набившаяся в складки сутаны и лица padre, углубляет их. Такой грим делает скульптуру грубой, но сценически выразительной: злобная гримаса маски видна и издалека. Высокомерно не спускаясь даже и на одну ступеньку ниже, священник приказывает что-то своей пастве. Пытается опять помешать нам, гнусный фарисей. По его приказу двое в кепках, притворяясь, что оказывают нам особо сложную поддержку, поднимают нас на руки. Один из них тот самый парень в клетчатой рубашке. Он такой среди них, сплошь чёрных, один: клетчатый. И потому хорошо заметен. Мы выгибаемся, корчимся у этих двоих на руках. Но они ловко делают своё дело: отнимают у нас белую плясунью. Не говоря нам ни слова - они ставят её на ноги и уводят прочь, к платановой аллее, на ходу одёргивая ей саван.

Мы остаёмся на середине площади, окружённые толпой, намеренно мешающей нам последовать за уходящими. Наша плясунья удаляется от нас, вяло переставляя распухшие ноги. Неизвестно, смогла бы она двигаться самостоятельно, не закинь они её руки себе на плечи, эти двое: клетчатый и чёрный партнёры. Кордебалет выжидает, пока они достигнут портала платановой аллеи, потом следует за ними, одна кепка за другой. Пылевая позёмка порывается за шаркающими подошвами и укладывается мелкой рябью на плиты.

Замедленно втягивается в провал аллеи караван серых от пыли чёрных горбов... Padre так же замедленно отступает в свой портал... Через минуту сцена становится пустынной. И мы тоже покидаем её. Удаляемся к себе в гостиницу, втягиваемся сквозь щели жалюзи в свою комнату, сквозь щели своего тела - назад, в его изученные края. Оттуда, сверху и издалека, опять осматриваем сцену: да, площадь внизу снова абсолютно пуста, как и полчаса назад. Репетиция распущена, все отпущены к своим собственным обыденным делам, восвояси.

Но я - я не отпускаю тебя, ты больше не останешься одна. Моя поддержка непритворна, абсолютно надёжна. Я могу держать её сколько нужно, хоть и двадцать лет, если потребуется, пока тянется жара и длится экзерсис.

Прочитанное сквозь щель жалюзи болезненно уязвляет тебя. Так и должно быть: ты ведь соучастница и должна делить все тяготы предприятия с другими. Твои натруженные мышцы выкручивает та же боль, какая взламывала и корчила белую плясунью. Глядя на застывшие страдальческие складки твоего лица, их вряд ли уже удастся разгладить, в этом не усомнишься. Неужели и то - тоже женщина, вот какая мысль отложилась на тебе этими складками. Какой жуткий жребий, ужасная судьба! Или... жребий и судьба не тождественны, не одно и то же? Скверная, омерзительная догадка. О ней в канонических писаниях не найдёшь ничего, только следы подчисток в соответствующих местах, только дыры умолчаний. Но дырки, оставленные изготовителями фальшивок, бесстыднейшим образом выдают правду. Ты её узнаешь и без очков с диоптриями: метили в тебя, только попали в другую. Вот что содержится в этих дырках. Ты успела увернуться... на этот раз.