Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Учитывая твои задатки - никаких сомнений: этот раз вовсе не последний. Ты это знаешь сама. Ты сама развивала свои задатки, сколько хватало сил. Имею с ними дело и я, один за другим уничтожая их. Мы привыкли доводить до конца всякое дело, доведём и это. Ручательство тому - твоё неудовлетворённое, мучительное желание досмотреть прерванное зрелище. Доучаствовать и в нём до конца. Оно будет, будет продолжено, продлено для тебя, верь. Будущее обязательно будет, оно вот: уже подбежало к тебе совсем близко, уже нашло себе место и убежище в тебе. Продолжение обязательно последует, оно уже дано и длится, это его время - и оно тут: теперь, после того, что мы с тобой видели, они не отвертятся, ни за что.

- Отрицать после того, как я видела всё собственными глазами? выкрикиваешь гневно ты с таким облегчением, что звучит оно гордо. - Ха-ха! Глянула бы я, как у них это получится. Попробуют они у меня теперь упереться рогами. Уж теперь-то я им рога обломаю враз. Да я сама устрою им продолжение, если они упрутся! Устрою, даже если придётся сплясать самой.

Жилет прилипает к груди, пот льётся на живот и ниже. Но он уже не раздражает, напротив, усиливает облегчение. Вместе с ним изливается лишнее напряжение. Верно, рабочий пот всегда освобождает от него. Ты вспотела не меньше, чем белая плясунья, это надо признать, хотя ты всего лишь подплясывала ей. Что, если ты и в остальном неотличима от неё? И её жребий и твоя судьба одно и то же, поскольку гонят вас к одному и тому же? А вдруг во всех зеркалах, если глянуть в них теперь, ты увидишь не почерневшую себя, а белую её: твою коренную, верховную ипостась?

Ты не возвращаешься к зеркалу, чтобы проверить это подозрение, подтвердить или опровергнуть его. Напротив, опасаешься даже глядеть в ту сторону, откуда оно так зазывно мерцает, притягивая тебя. Ты отлично знаешь, в чём причина опасений. Слишком хорошо они известны, эти опасения и этот давний источник тяги. Они известны тебе давно, с тех пор, когда ты ещё и говорить-то как следует не умела - а они уже были тебе даны.

Да, ты тогда старательно упражнялась в говорении, хотя ещё не слишком уверенно ковыляла на своих кривоватых ножках. И в какой-то миг будто впервые, совсем новыми глазами глянула в зеркало маминого шкафа, и обнаружила там чужую девочку с упрямым лбом, укравшую твоё любимое платье. После минутного панического испуга, а потом - неудачной попытки уговорить, ты накинулась на воровку, чтобы придушить её и отнять силой украденное, взять назад своё. Последствия твоего нападения были вполне предсказуемы. Они соответствовали общепринятым канонам таких происшествий: разбитое вдребезги зеркало и глубокие порезы рук, из которых хлестала кровь. Но среди них нашлись и не вполне канонические: после того случая ты долго не подходила к зеркалам, обходясь без них - и обходя их далеко стороной. Ты не решалась глядеть и на другие блестящие предметы, страшась и там встретиться взглядом с мстительным твоим врагом, нанесшим тебе увечья. Вот из-за чего ты впоследствии не носила платьев, и папочка твой со своими штанами тут не причём.

Не совсем каноническое заболевание вскоре прошло бесследно, как и предрекал, ехидно посмеиваясь, папочка. Если не считать следами установившуюся привычку к штанам - и неприязнь к юбкам. Прошлo, правда, не без паники со стороны мамы и участия психиатра. Но вот выяснилось, что не навсегда. Ведь и сейчас ты пытаешься опять обойтись без зеркала. Взамен его отражений - сама отразить себя, вдруг ставшую тебе чужой девочку. Держась подальше от зеркала, ты теперь осознанно повторяешь движения белой плясуньи, пародируешь хромоту горбатого тарантула. Это совсем новая для тебя задача. Для тебя, которая столько лет вырабатывала каноны размеренности и текучести движений, а теперь вот так же старательно разрушаешь выработанное, чтобы выстроить на его руинах безобразные, не соответствующие никаким канонам судороги.

Осваивая эту новую задачу, и выражающие её непривычные движения, ты обследуешь себя всю наощупь. И обнаруживаешь на себе незнакомый, чужой пот. Конечно же, незнакомый: он так несвеж, такого у тебя не бывало никогда. Но не так уж он чужд тебе: ведь это мой пот. И вот, его изливают все без исключения твои ткани, налившиеся чавкающей жидкостью так, что сквозь них уже не прощупать даже самых мощных костей. Будто все они - продолжение вздутого, заполненного до последнего угла чрева. С его натянутой, как на тамбурин, кожей. На ней повсюду бесформенные пятна пигмента, особенно много их вокруг хамски выпяченного пупка.

Что ж, скажешь, и пузом подхватила загар, не заметив, что жилет расстегнулся? Объяснишь это тем, что позировала цирюльнику и священнику с голым брюхом? Не смеши, эти пятна посажены не снаружи - изнутри. Это выступивший наружу пигмент гнева, его природная естественная окраска. Она проступила вместе с ровным его вспучиванием, разогреванием в тигле чрева, и излилась на поверхность твоего брюха. Ты по-прежнему предпочитаешь ссылаться на воздействие яда, тебе что, хочется яду? Смотри, каждому - по его вере... Простому - только тогда простое объяснение, когда оно действительно просто.

Ты ищешь других свидетельств, тебе недостатoчно моих слов? Они находятся сами, получи: вот эту стреляющую боль, непонятно - откуда она берётся. Да отовсюду, дура! Она свидетельствует, горько кричит о себе сама. Ты яростно накидываешься и обследуешь все укромные места, разрывая их ногтями одно за другим, причиняя себе другую, сладкую боль: подмышки, канавки, ложбинки, все ложные входы, и у входа отнюдь не ложного обнаруживаешь вскочивший фурункул. До сих пор к тебе не приставала эта дрянь.

Свежезакипевшая волна исступления выкатывается на тебя оттуда, из неложного входа, преобразившегoся в выход. Из-под схваченного под шортами стальными сухожилиями крепкого лобка. Ты впиваешься в фурункул пальцами, большим и указательным. Из него на нежные мышцы выстреливает горчично-зеленоватое содержимое. Самый тупой филолог легко определит истекающее содержимое фурункула заключённым в нём самом словом: фурор. Да, сама неистовость истекает из недр твоих через заработавшие, вскрывшиеся в телесной коре вулканы, так ты ею переполнена. Это уж слишком, затравленно бормочешь ты своему телу. Это предательство из тех, которые не прощают. Такая жара, по слухам, толкнёт и собственное тело на предательство? А слухи, говорят, как и всё другое, рождаются на этих жарких небесах? Хорошо же, тогда я тебе подбавлю жару, покорчишься у меня ещё, предатель. Я тебя доставлю поближе к источнику всех предательств, к небесам. Продолжая выборматывать всё это, ты настежь раскрываешь окно, развернув руки в открытое положение. И возвращая их в прежнюю позицию - с треском распахиваешь жалюзи. Руки, а за ними и половина твоего тела оказываются снаружи, за рамой окна, отданные во власть невидимому солнцу.

Но жара и по ту сторону рамы уже вовсе не та. В запертой комнате, оказывается, она намного мучительней. Пот льёт с тебя ручьями, может, поэтому тебе становится легче? Нет, просто день неуклонно приближается к вечеру и всё точней подстраивается под него: обезьянничая, уже пародирует, перенимает некоторые его черты. Ты пригибаешься к подоконнику и заглядываешь за него вниз, с хрипом выпуская задержанный в лёгких воздух. Обнажённая грудь прижимается к обшарпанной деревяшке. Поднявшиеся дыбом кусочки пересохшей краски поскрёбывают сосцы. Но ведь это поскрёбывание слегка утоляет зуд, и ты осознанно подыгрываешь ему, пошевеливая плечами и разводя локти, расправляя подкрылки. Рама окна царапает их, ты прижимаешь их к ней плотнее, будто ты птичка и пытаешься раздвинуть прутья своей клетки пошире, чтобы впустить снаружи ещё одну порцию воздуха.

Ты оглядываешь площадь. По всему её краю - по-прежнему слепые жалюзи, только одно твоё распахнуто. Совсем рядом - матовая, пропыленная крыша "Фиесты". Твой взгляд перемещается поближе к основанию гостиничной стены и обнаруживает под самым окном, метрах в трёх по вертикали, лысеющий крепкий череп. Тебя совсем не поражает отсутствие на нём кепки, ничего удивительного, это череп затворника Адамо. Так, должно быть, и простоял всё это время, изгой, подглядывая за действом от границы своей территории. Не решаясь переступить её пределов и вступить в чужие края, в иной удел, присоединиться к активным участникам и стать соучастником общей участи, разделить с нами удел и судьбу. Снова - подглядывая за чужой жизнью, но ведь теперь уже не в дверную щель или замочную скважину. Это - ещё один успех, при нашей-то бедности на успехи.

Услыхав шум наверху, он поднимает голову, глядит тебе навстречу. Сейчас на нём нет очков. Глаза его обнажены. Протянутый к тебе их взгляд гол и беззащитен. Он переполнен влагой. Его прикосновение ощутимо, как прикосновение дотянувшейся до цели руки. И это прикосновение - не трогательное касание, а оглушающий, свирепый удар. Ты пытаешься парировать его, скрещиваешь с ним свой взгляд. Словно пытаешься отбить его руку - своей. Не отбить - так сломить её, прижать к стойке. Столкновение скрестившихся взглядов можно услышать, если захотеть. Оно - звучный шлепок влажных ладоней, сухой треск креплений сцепившихся пальцев, всё вместе - лязг заискрившегося железа. Так ваши взгляды, до сих пор несоединимые, сливаются в один и соединяют вас надолго: на миг. Это властный миг, всевластное дление увлажнённых, слившихся в один взглядов мужчины и женщины, теряющих свою душу ради не своей души. Это слившиеся в одно вдох и выдох потерянных для себя душ, долгий и слитный, как молния и гром, вздох души единой. Он каждый раз впервые, словно каждый из людей всякий такой миг - первомужчина и первоженщина, вместе вздыхающие об утерянном рае. Каждый - тот единый, подлинный первочеловек, выдохнувший назад вдохновенную в него душу, вернувший её своему создателю ради спасения души. Пока этот жертвенный выдох длится - всё подвластно ему, подвластна ему и ты.