Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Да, любое отражение схватки отличается от неё, как убогое, размноженное картинками-наклейками изображение Глиняной Мадонны от оригинала, все они фальшивы. Только прямое участие в схватке подлинно. Нам более не нужны отражения, ни в чьих-нибудь глазах, ни в головах, нам не нужны мёртвые свидетели. Нам нужны соучастники, пусть даже самые слепые и безголовые из них: глухие слушатели повествования о схватке.

Нашим настырным многословием, родная, мы принудим их стерпеть все повторы. Заставим вместе с нами возвращаться к одному и тому же, ждать чего-то, подобно моли, попавшейся в тень паука - а паука тю-тю... Давно уж нет. Вы ещё взвоете у нас: оставь нас в покое, нет больше сил! А мы продолжим своё. А затем принудим всех вас желать сладких повторов, создавать новые повторы, сладострастно стремиться к ним, как стремятся вновь и вновь к источнику света мотыльки. Как нападает вновь и вновь на одни и те же кочки кляча, у которой от безуспешности попыток лишь растёт желание вырвать какую-нибудь из них шамкающими, слюнявыми губами. Вы ещё взвоете от страха, что у вас отнимут ваши повторы: о, только никаких преображений! Вернись к нам таким, каким был!

Мы вас всех поставим на рога, дрожащие альпийские клячи, вонючие рейнские коровы, дунайские тупые носороги, такие совершенные, что вам уже невозможно дальше быть, ибо в этих тварях вы достигли своего предела и сбылись вполне! Вы отравлены ненавистью к нам, несовершенному мне и избранной жене моей, моя ты дорогая! Изъязвлены застарелой свирепой ненавистью к нашей скучной, вечно новой свадьбе: вечной свадьбе, ни в прошлом - ни в будущем, в вечноживом настоящем, всегда теперь. Вы надеетесь, что когда-нибудь, в будущем, она прекратится сама собой, выдохнется, издохнет. Несмотря на уже достигнутое вами совершенство, вы по-прежнему возлагаете ваши надежды на будущее, уверенные в том, что в своём прошлом жили, а не издохли, продолжаете быть, а не сбылись. Но вы живёте только теперь, пока длится наша скучная свадьба, пока царствует скука живая, а в остальном - или её ещё нет, или она уже мертва. Она есть, пока жива, пока есть, и живое живёт, пока скучает. Вся ваша жизнь - в нас. И мы заставим вас всех, омертвелые вы мумии, ожить, взбеситься от укусов бешеной суки-скуки! Мы принудим вас впасть в ярость и проклясть нас, пожелать нам лопнуть, чтобы гром нас разразил поскорей, и молния нас разорвала на части, немедленно, сейчас, в ближайший миг! Мы вынудим вас откликнуться на жизнь хотя бы так, живыми проклятиями. Вынудим взбеситься и пожелать жизни хотя бы этого: её смерти.

Ничего нет проще, подружка моя, чем взбесить их. Это вовсе и не труд для нас, легко взбесивших даже нашего ничем не прошибаемого папочку, в два счёта вырвавших из него все необходимые проклятия. Взгляни только на их тупые рыла, ползающие вдоль этих строчек слева направо - и назад. Все их от рождения старания - ничто иное, как безуспешные попытки оторваться от наших строчек и стать свободными для своего будущего. Свободными вполне, так записано во всех их книжках. Свободными от нас, от нашей скуки, если перевести это на внятный язык. Свободными - без нас.

Они и не подозревают, что со свободой ещё не так соскучишься, как с нами. Ты это уже отлично знаешь. Потерпи немного, узнают и они. Их свободные противоречивые желания раздерут их на части, как и тебя. Непереносимый зуд этих желаний заставит их разодрать когтями уже не наше - собственные тела. Вот какова их свобода, которой они так жаждут: зависимость от чего угодно, лишь бы только не от нас, и не теперь. Рабы всего, что не мы, вот каково их желанное будущее. Их свобода - тупое рабство у ближайшего и никогда не достижимого будущего. Вот-вот, сейчас, ещё немного, будущее уже совсем близко, кричат всегда они! Ещё миг и... и что?

А вот что, если даже допустить, что они как-то достигнут желанного мига... Загнанные в стык между ним и неотличимым от него его же прошлым, в пустую трещину между тем и этим, им и им же, их кости затрещат. Крепчайшие края каменных жерновов сбывшегося и ещё не бывшего перемелют им мышцы. Снова замрёт дыхание в расплюснутых лёгких... Раззявленные рты жадно схватят призрачный глоток их свободы... И они снова вернутся в небытие, её подлинное царство, в своё cобственное ближайшее будущее, где они - только лишь их возможность, а значит - невозможность им быть. Они вернутся в их привычное обиталище, пожиравшее их ежемгновенно, пока не были произнесены первые слова нашего скучного повествования о них. Они снова станут мёртвыми. Без нас они снова умрут, опять станут ничто. Если даже одно только такое допущение делает их ничем, то что же говорить о пресуществлении этого допущения во что-то?

В глубинах своих они и сами знают это. Из своего небытия, небылого будущего и нежилого прошлого, они и сами высасывают разинутыми жадно ртами всё содержимое, чтобы только заполнить себе своё пустое настоящее. Булькая и чавкая тем, что они называют фактами и перспективами, выкрикивают его имя: сейчас. Такова их надежда на жизнь: ещё шажок, ещё миг, и появится настоящее настоящее, ещё сейчас, сейчас и всякий раз сейчас - и оно станет факт. Так они сами заполняют своё настоящее томительными выпрашиваниями будущих подаяний, всё той же скукой. Чем же ещё? Так они сами бесконечно продлевают и усиливают её. Как же иначе? Разве скука - не жизнь, не продление и усиление этого "никогда сейчас" до "всегда теперь", до его жизни? Что ж ещё, кроме её усиления и продления, можно выпросить у жизни? Только смерть.

Вот и ты жаловалась, что повторами тебя так усилили, что продлили до смерти. Многословными разговорами выжали из твоего мозга всю его жизнь без остатка. Высосали из тебя всё живое, всю тебя из тебя выдавили, всё присущее тебе... Так что ты уже и не похожа на себя. И уже сама не способна выжать из себя больше ни слова, ни капли, даже пописять - и то не в состоянии. Ты не забыла эти свои жалобы?

Тогда не спрашивай, что такое рай: вот он, теперь. Не спрашивай и что такое ад. Он тоже вот, сейчас. Несовместимые в себе, они совместимы в тебе: вот.

Ад кладёт собой предел раю, рай ограничивает ад собой. Днём и ночью они порождают друг друга своими свойствами, всегда ради самого себя, сосредоточенно вращаясь вокруг себя. Породив предел себе и друг другу, они теперь различимы, они есть: вот они, все здесь, различаемые тобой. Даже если всё их различие не в разных лицах, а в именах, в словах, оно не пустые разговоры, тем более это различие - вот тут, в тебе, в человеке. Различные, они теперь удалены друг от друга: вот они, сейчас справа и слева от человека, а сейчас спереди и сзади у него, вращаются вокруг него. Далёкие, они имеют общую границу друг с другом, упираются в друга краями, они теперь близки, у них общий край и общий друг - и вот он, ты. Даже если всё их общее лишь в словах, в разговорах о крае и друге, это не пустые разговоры, тем более их край - ты: их, немых, говорящий друг.

Дальние близкие друг другу здесь и тут сейчас и теперь ограничивают край человека, они ему - стороны света, весь его мир, земля и небеса. И это тоже не пустые разговоры. Дальние близкие человеку, они водят вокруг него свои хороводы, они - его дни и ночи, его запад и восток, север и юг, ограничивающие и хранящие круглые небеса, гранящие круг земной. Сверху и снизу, справа и слева, ад и рай, земля и небеса, огранённые друг другом, упираются в человека, и кружась вокруг него - гранят его краем своих жёстких краёв, ущербляют его изначально бесформенную самодовольную округлость, просекают в ней резкие черты: грань за гранью, за ущербом ущерб. Тёмные внутри себя, они сверкающими своими гранями сосредоточенно вращаются вокруг него. И средоточие их вращения, порождённая вращением неподвижная ось кладёт предел вращению. Вращению блистающей тьмы, обращающемуся вокруг человека гранёному мечу, человек кладёт предел собою. Грозный меч тьмы обрушивается на смертного человека - и кладёт предел ему. И это не пустая болтовня, клянусь.

Клянусь, вас всех заговорят до смерти, если я не выжму из вас своего предела, не положу вами себе край для жизни, не высеку вами себе черты, не порожу себя! Многословие - следствие избытка мощи с моей стороны и слабости с вашей. Иначе рассказчику не совместить, не сплавить слабость и мощь в движущейся архитектуре рассказа, не сказать несказанного. Не пресуществиться в него. Рассказ о пресуществлении - не замедленное дряхление городка, где лениво прокладываются трещины, с благородным достоинством разрушаются стены, неторопливо проламываются новые порталы в облупленных декорациях, и с них томительно сдержанно осыпается краска. Это рассказ о громоподобном освобождении. А грому нужна молния. А молнии - сгущённое ожидание молнии, зов. Зов конца рассказа, его финала.

Неудивительно, что напряжение такого зова трудно выдержать хрупким, из глины и известняка человеческим скелетам, если сама стальная арматура замысла этой книги не выдерживает: вон как на пять позиций распалась поначалу единая первая ночь. А сейчас стремится распасться на две текущая, дневная позиция. Но что горевать о разрушающихся арматурах скелетов, хотя б и титанических, всех принятых во всех мирах позиций! Когда неизвестно, удастся ли скрепить вот эту даже её духу, мне.