Читать интересную книгу Шахидка с голубыми глазами - Андрей Дышев

Не знаю, стало ли мне легче. Может, было бы лучше, если бы я все же нашел ее в каком-нибудь подвале, набитом похотливой публикой, с зеркальным подиумом, с эмалированным шестом, который моя ненаглядная обвивала бы словно виноградная лоза? Ну, помучился бы немного, ну попереживал, а потом забыл бы и ее, и профессора Веллса раз и навсегда.

Неблагодарный это труд – думать о том, что было бы лучше, когда выбора нет. Я летел в самолете, прислонившись лбом к заиндевевшему иллюминатору и незаметно болел своей болью, терпеливо дожидаясь, когда время заштопает, зашпаклюет раны в душе, и милый образ лишь изредка будет всплывать в памяти, вызывая тихую грусть.

Я отказывался от еды, от напитков, которые разносили по салону стюардессы. Я не видел пассажира, который сидел рядом со мной, я даже не мог сказать, кто это был, мужчина или женщина. Сквозь полуприкрытые веки я смотрел на землю, покрытую сизой дымкой, оттого похожую на спящий в паутинке кокон; проплывали под крыльями облака, словно куски льда по весенней реке; сверкали солнечным серебром артерии рек, черно-зеленые заплатки озер и прудов. Я довольствовался малым, тем, что еще могу дышать и видеть, мои желания и мысли оскудели, мне все опостылело, и потому я не сразу обратил внимание на настойчивый писк, который пробивался из поясного чехла.

– Это у вас звонит телефон? – спросил меня тучный дядя в красной шелковой рубашке тореадора и в соломенном сомбреро на лысой голове. Это был мой сосед слева. Я смотрел на него и не понимал, что ему от меня надо.

– У фас сфонит тэлэфон! – делая искусственный акцент, повторил он. Должно быть, тореадор решил, что я испанец, и с акцентом мне будет легче его понять.

Я посмотрел на мелко вибрирующий чехол, в котором будто шмель сидел. Выходит, я не отключил мобильник перед взлетом, о чем просила стюардесса. Я вообще ее не слушал и тем более не смотрел на глупое представление со спасательным жилетом. Кто мне звонит? Кому я понадобился? Не хочется брать трубку, прислушиваться к голосу, вникать в чьи-то проблемы, думать над ответом. Скверная вещь – мобильный телефон. Надо его отключить, вынуть из него аккумулятор. А еще лучше – положить на пол и как следует наступить на него каблуком.

Я медленно вынул трубку из чехла. Она продолжала дрожать и пиликать. На меня оборачивались с передних сидений. Я приложил трубку к уху, нажал кнопку.

– Да…

– Алло! – услышал я прерывистый, пьяно-тягучий голос, в котором перемежались то ли плач, то ли смех. – Вы меня …те? Я вас …ла…

Мне показалось, что это говорит Яна. Я переложил трубку на другое ухо.

– Говорите отчетливее! – громко сказал я. – Кто это?

В трубке шум, скрежет, помехи. Молодой женский голос прерывался, дробился на обрывки фраз; помехи, словно белила корректора, вымарывали целые слова. Я не мог ничего понять.

– Громче, пожалуйста! – сказал я, поднеся трубку к самым губам. – Вас плохо слышно!.. Яна! Яна, это ты?

Радиоволны цеплялись за самолет, соскальзывали с его полированной обшивки, попадали в турбины, перемалывались в лопатках. Я с такой силой прижимал трубку к уху, что начал болеть висок.

– Помните, мы встречались… реабилитационном центре? И вы обещали мне, что передадите Дэну…

Я уже не перебивал, жадно вслушивался, боясь пропустить хотя бы один звук. Это Яна? Но почему у нее такой странный голос, словно она говорила спросонок, еще толком не проснувшись?

– Так вот, передайте ему, пожалуйста, что сегодня в девять часов вечера в московском метро будет салют в его честь, и сделаю его я, Ненаглядкина Яна…

– Яна! – закричал я. – Не отключай телефон! Это я, Кирилл! Ты слышишь меня?

Но я кричал уже в обесточенную пластиковую коробочку, нашпигованную электронными деталями. Мой телефон, израсходовав последнюю каплю энергии, вырубился. Я сжал его в кулаке, ослепшими глазами глядя по сторонам.

– Вам плохо? – спросил тореадор.

– У вас есть мобила?!

– Конечно.

– Дайте мне ее! Быстрее же!

Я лихорадочно отдирал со своего мобильника заднюю крышку вместе с выдохшимся аккумулятором. Выцарапал карту. Толстяк хлопал себя по карманам, что-то бормотал… Но куда я хочу звонить, если номер Яны не определился? А что она сказала? Это были какие-то ужасные слова. Она была пьяна? Она говорила и смеялась?

Я вскочил с сиденья и, наступая на ноги соседям, ринулся в проход. Я не мог оставаться неподвижным, мне казалось, что если я останусь в своем кресле, то взорвусь, как паровой котел… В девять часов в московском метро будет салют… А в какой день? Сегодня? Да, она сказала «сегодня». А в девять утра или в девять вечера?.. Какой же я идиот, девять утра уже было! Но который сейчас час?

Проводница в маске доброжелательности загородила мне дорогу.

– Вам чем-нибудь помочь?

– Скажите, куда мы летим? – спросил я.

Мой вопрос оказался нестандартным, стюардесса стушевалась. Она рассматривала мое лицо, отыскивала на нем, как ее учили в школе стюардесс, социально опасные признаки.

– В Симферополь, – ответила она. – Принести вам воды?

– Долго еще лететь?

– Скоро начнем снижаться…

Я зашел в туалет, заперся и умыл лицо… Значит, Яна намерена устроить салют в честь Дэна. В мадридской электричке не удалось, теперь наверняка удастся в московском метро… Я посмотрел на себя в зеркало. Глаза совершенно безумные. Лицо белое. С такой физиономией без направления с ходу примут в неврологический диспансер. Так который сейчас час? Без пятнадцати четыре. Но это мадридское время. Если не ошибаюсь, оно отстает от московского на два часа. Значит, в Москве сейчас около шести. До салюта осталось три часа с минутами…

Я невольно сел на унитаз и прижал ладонь ко лбу… «Не рыпайся, Вацура! – сказал я сам себе. – Это еще одно испытание, которое тебе придется пережить…» Я вскочил, ударил кулаком по двери. Я метался по тесной уборной, запертый неразрешимыми обстоятельствами. В голове, как картинки в калейдоскопе, одна за другой менялись абсурдные идеи. Может, передать записку командиру корабля, чтобы сообщил в Москву о готовящемся теракте? Его спросят: откуда информация? Он ответит: от пассажира, который летит в моем самолете. В симферопольском аэропорту меня встретят угрюмые парни, отвезут в следственный изолятор и там будут долго выворачивать мою душу наизнанку, проводить экспертизу у психиатра, копаться в моем прошлом. Даже если я назову имя Яны, успеет ли московский спецназ найти ее и обезвредить бомбу? Предположим невозможное: успеет. И что тогда? Яна сядет на двадцать лет в колонию строгого режима, и если доживет до освобождения, выйдет оттуда старой, больной, изуродованной зоной женщиной. А как я буду жить эти двадцать лет?

Что, что еще можно сделать? Объяснить командиру ситуацию, попросить его поднять на уши телефонную компанию и выяснить, с какого аппарата позвонила мне Яна? Если с мобильного телефона, то вычислить ее номер. Я позвоню ей отсюда, с самолета, буду ее просить, умолять одуматься, остановиться, спасти себя ради нас. Но наш разговор будут подслушивать спецслужбы, они засекут место, где она находится, и все закончится теми же двадцатью годами…

Пропала девчонка. Ее близкое, очень близкое будущее высечено в виде двух простых и страшных истин: либо погибнет, подорвав себя, либо надолго сядет в тюрьму. А мне остается сидеть на унитазе на высоте девять тысяч метров, и ждать, когда свершится что-то одно…

И я заплакал от бессилия, боли и жалости. Часы пискнули. Я вздрогнул, посмотрел на циферблат с мерцающим числом «16.00». Если бы это было московское время! Тогда можно было бы понадеяться на чудо, на покровительство ангелов и удачу, пересесть в Симферополе на московский самолет, а там – какой, право, пустяк! – разыскать ее среди дюжины миллионов, обнять, поднять на руки, вынести на солнечный свет, к жизни, к теплу, к любви!

Но сейчас уже восемнадцать ноль-ноль, и никакой ангел, никакое чудо не замедлит течения времени.

Никакой ангел?

Я взглянул в зеркало и, понимая, что уже стремительно бегу к черте, за которой начинается безумие, со страшной силой ударил по нему кулаком. Зеркало треснуло, во все стороны разбежались тонкие ниточки, и мое отражение поделилось за треугольные фрагменты. Вот сколько во мне независимых, самостоятельных субъектов! Тут и придурки, и герои, и психи, и храбрецы, и преступники…

Я выдернул из рамы треугольный осколок, завернул его в туалетную бумагу и сунул под рубашку. Тщательно отмыл раковину от крови и вышел в тамбур. Стюардесса забыла обо мне. Она со своими коллегами предлагала пассажирам напитки. Я зашел в салон бизнес-класса, сел на свободное место и прикрыл глаза. Мне не трудно было произвести впечатление спящего пассажира. Сердце мое билось спокойно и ровно. Руки не дрожали, лоб не покрывала холодная испарина. Я незаметно следил за дверью пилотской кабины. Она должна открыться. Она обязательно должна открыться!