Меня переубеждали газеты, разговоры со вчерашними подпольщиками, а больше всего Надя, которую я очень полюбил (год спустя, весной 1930 года, едва мне исполнилось восемнадцать, мы записались в загсе и стали жить вместе), и тем же летом я пошел в горком комсомола и подал заявление «об отходе от оппозиции».
Никто не встречал меня, ликуя и умиленно приветствуя возвращение блудного сына, хотя нечто подобное мерещилось, когда я сочинял длинное патетическое заявление. Председатель контрольной комиссии Волков — остролицый, поджарый парень в темной косоворотке — говорил деловито, бесстрастно.
— Так. Осознал, значит, что бузу трут товарищи? Ну что ж, лучше поздно, чем никогда. Так. И лучше сам, чем когда уже за шкирку взяли. Так. А теперь вот тебе лист бумаги. Пиши всех, кого там знал — всех, кто троцкисты, децисты, зиновьевцы-ленинградцы и тэдэ. Если кого не помнишь фамилие, пиши имя или кличку, кто, откуда, где встречал. Так. Что значит зачем?! Ты разоружаешься перед партией и ленинским каэсэм или только тень на плетень наводишь?! Так. Значит, садись пиши. Я тебя погонять не буду — вспоминай.
И я сел за его стол и составил довольно длинный список. Я хотел быть честным, я был убежден, что от партии, от комсомола ничего нельзя скрывать… Но все же я утаил с десяток имен и лиц и не включил в список никого из тех, кто еще ни разу не был арестован, кто не был исключен, не привлекался. О них я потом не говорил и самым близким друзьям и себе самому запретил вспоминать.
Тогда в кабинете Волкова за столом, накрытым заляпанной чернилами пористой розовой бумагой, под портретами Ленина, Дзержинского, Чубаря, Петровского, мне было неловко и потаенно стыдно, что я обманывал, скрывал. И все же я твердо решил не включать в список Таню А., Зину И., Киму Р., Зорю Б., Илью Б., Колю П. и других, всех, кого я сам же сагитировал за оппозицию и о ком знал, что теперь они думают по-иному, так же, как я, и не могут быть врагами партии; и, конечно же, никогда не станут вредить советской власти; я думал: если я назову хотя бы одно из этих имен, будет еще стыднее, будет нестерпимо… А если все же уличат, узнают, что скрыл? Тогда скажу, что забыл, что не придавал значения, что-нибудь придумаю… Но сейчас не напишу.
Волков просмотрел список. Делал пометки. О ком-то спросил, где работает? Или учится?
— Так. Никого не забыл? Точно? Значит хорошо. Значит в открытую разоружаешься перед партией. Так. А ты сам чего делаешь, учишься? Работаешь? Ну, биржа подростков это не дело. Ты ж не с села парубок, чтоб куда пошлют, лишь бы гроши и харчи хороши. Такой грамотный, что уже с оппозицией путался. Значит, твоя грамотность была нам вредной. Так. А теперь должен постараться, чтобы на пользу. Сейчас вся страна за ликбез взялась. Соцстройкам нужны грамотные кадры. Ты иди на свою биржу, скажи, что хочешь по линии ликбеза работать. Так. Нет, мы тебе никаких направлений не дадим, ты ж неорганизованный элемент. А совет даю. Иди сам. Они тебя пошлют, где требуются грамотные. Так. Покажешь себя на работе и подавай в комсомол. Но главное — работа. А то слова — хоть с трибуны, хоть на бумаге, пусть самые красивые, самые революционные — все равно только слова. Настоящая партийная, комсомольская проверка — дело. Так.
…С биржи направили меня на станцию Основа, в железнодорожное депо, и там я был назначен заведующим вечерней рабочей школы второй ступени, т. е. для малограмотных. Год спустя, в 1930 году, я уже работал в городе на паровозном заводе имени Коминтерна в редакции заводской многотиражки. За это время успел побывать в деревне в составе выездной редакции и агитбригады, помогал «социалистической перестройке сельского хозяйства». После неистового напора предписанной Сталиным сплошной коллективизации он в нескольких статьях осудил «перегибщиков» и «шляп», свалил на низовых исполнителей ответственность за все расправы и насилия.
Этот циничный маневр многим из нас казался мудрой большевистской стратегией — ошибки исправляются, наказывают для примера «стрелочников», но авторитет партии остается незыблемым. Иначе и нельзя. Я подал заявление в комсомол и, разумеется, подробно рассказал о своих прошлых грехах — о «троцкистских связях». Эти грехи я не только не утаивал, а даже несколько преувеличивал — приятно в 18 лет считаться «человеком с прошлым». Был я недоучившимся электриком, плохоньким токарем, все еще писал стихи, и по-русски, и по-украински, но уже сознавал, что настоящим поэтом не бывать, не по силам, а от графоманского самоослепления, слава Богу, уберегло трезвое недоверие к себе. Едва начав работать заводским журналистом, я хотел казаться опытным политиком, преодолевшим серьезные колебания и сомнения и поэтому тем более основательно укрепившимся в убеждениях, тем более теоретически подкованным.
Но мои признания возбудили не столько уважение, сколько любопытство — скорее отчужденное — и насмешливые укоры. Секретарем заводского комитета комсомола был Костя Трусов — высокий, тонкий, как жердь. Девчата считали его очень красивым. У него был глуховатый голос и переменчивый румянец чахоточного. Он говорил:
— Ты здесь рассуждаешь так, что вроде даже мы должны держать тебя за очень заслуженного товарища, сколько ты книг и партийных документов проработал и как ты здорово там дискуссии разводил с троцкистами… Может, ты думаешь, что мы тебе за это должны спасибо сказать и комсомольский билет поднести на подносе с музыкой туш? Не считаешь? Ну что ж, но мы и за это тебе спасибо говорить не будем. А я вот думаю, что ты еще не все до конца осознал. Например, не чувствую, не слышу в твоих разговорах, чтоб ты понимал причины, вот именно главные причины, классовые корни всех тех твоих уклонов. Вот Пашка, он с твоего года, тоже семилетку кончил. Ты когда сочувствовал оппозиции, Пашка? Вот слышишь, нет. Или Никола, он, правда, фэзэу[26] кончал, но он даже постарше тебя будет, ты ведь с одиннадцатого? Ну так ты как на дискуссиях высказывался, за Троцкого или за Бухарина? Ага, ты больше за футбол интересовался… Ну вот видишь… А ты, Аня? Ты всегда, как цека? Доверяешь, значит, нашим вождям. Ну вот видишь — они рабочие ребята, с отцов-дедов пролетарская порода… Они только смеются со всех твоих колебаний-сомнений, уклонов-загибов. Понимаешь, какие пироги? Это называется здоровое классовое нутро. Хоть, может быть, или даже наверное, ты Ленина больше читал, да, вот видишь, не только Ленина, а еще и разных уклонистов — мелкобуржуазных, меныпевицких, левых, правых, а одним словом сказать, не наших, не пролетарского корня трепачей… Понимаешь? Вот ты и подумай, и поварись в рабочем котле, иди на производство, к станку, а в газету пиши как рабкор. Покажи ударную работу. И тогда добро пожаловать в ряды комсомола.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});