Андерсен приводит в «Сказке моей жизни» историю возникновения этой истории:
«В одном из номеров „Домашнего чтения“ Диккенс напечатал подборку арабских пословиц и поговорок и в примечаниях к одной из них написал: „Когда пришли подковывать коня паши, таракан тоже протянул свою лапку. (Из арабского.) Изысканнейшая штучка! Надо обратить на нее внимание Ханса Кристиана Андерсена“. Я хотел было написать соответствующую сказку, но из замысла ничего не вышло. Только теперь, через девять лет, как раз в предпоследний день года в имении Баснес, когда я опять случайно наткнулся на журнал с записью Диккенса, сказка сложилась у меня будто сама собой»[211].
Среди юмористических сказок Андерсена есть и вовсе беззлобные. В духе добродушия и лукавства он переделал, в частности, одну из народных, которую, как он сообщает в ее начале, слышал еще в детстве. Толчком к написанию, как предполагает один из исследователей творчества Андерсена Ханс Брикс, мог явиться невыгодный обмен денег, о котором писатель упоминает в дневнике 4 декабря 1860 года: на каждом из золотых наполеондоров он потерял в тот день 15 датских скиллингов. На следующий день Андерсен записал в том же дневнике: «Вечер провел дома и написал старую историю о том, как один человек поменял лошадь на корову и т. д. и т. д.»[212]. Писатель имеет в виду сказку «Что муженек ни сделает, то и хорошо» (1861), получившуюся у него очень жизнеутверждающей.
Конечно, смешно и грустно читать, как бедный крестьянин, меняя лошадь на корову, корову на овцу, овцу на гуся, гуся на курицу и, наконец, курицу на мешок гнилых яблок, раз за разом совершает бессмысленно невыгодные сделки, усугубляя и без того свое незавидное положение. Но за все глупости ему воздается сторицей. Он, по-видимому, слепо верит жене, а она готова простить ему что угодно и старательно выдумывает доводы, оправдывающие его сумасбродные сделки. И муж, и жена от них только выигрывают. Восхищенные взаимной преданностью супругов богатые англичане, поспорившие, что жена крестьянина заругает, безропотно выплачивают им свой проигрыш — четверик золотых монет.
Насколько узнавал читатель Андерсена в герое сказки «Мотылек» (1861), наверное, останется неизвестным. У писателя определенно не было столь широкого выбора невест, как у его сказочного героя. Выбирая ее среди цветов, мотылек посчитал, что анемоны для него «горьковаты, фиалки показались ему слишком мечтательными, тюльпаны — слишком эффектными, нарциссы — простоватыми, липовые цветы — чересчур маленькими, да еще и с бесчисленной родней; цветы яблони, правда, похожи на розы, но сегодня они есть, а завтра подует ветер и они облетят. Очень уж коротким окажется брак с ними»[213]. А потом наступила осень. Но мотылек все-таки нашел прибежище на зиму, он залетел в дом, там его увидели, восхитились им и, насадив на булавку, поместили в ящик с редкими бабочками. Андерсен не раз сравнивал себя с мотыльком в «Книге жизни» и в письмах: от 1 августа 1834 года Хенриетте Вульф: «Я — поэт-бабочка» и от 1 декабря 1837 года Хенриетте Ханк: «Хаух пишет мне: „Не отгоняйте от себя Вашей тоски; она-то и придает Вашим творениям высший блеск“. О Господи! Так, значит, мне быть бабочкой на булавке, чтобы доставлять людям удовольствие красивым зрелищем!»
В своей переписке Андерсен не раз упоминает о том, что хотел бы жениться, но неизменно связывает возможность брака с твердым материальным благополучием, которого он пока еще не достиг. Одной пылкости чувств, как считал поэт, для брака недостаточно (тут он неизменно был реалистом). На обратном пути из Италии 9 апреля 1834 года Андерсен писал брату Риборг Войт Кристиану, с которым сохранял дружеские отношения:
«Я часто думаю, если бы я был красив, богат и имел какую-то должность, тогда бы я женился, работал, ел и наконец улегся бы на кладбище — какая это была бы приятная и счастливая жизнь! Но поскольку я безобразен и никогда не избавлюсь от бедности, никто не пойдет за меня замуж, потому что девушкам нужна обеспеченность, в чем они совершенно правы. Так что придется мне стоять одиноко, как стеблю чертополоха, и ловить плевки на мои острые колючки».
Осенью 1837 года после выхода в свет романа «Всего лишь скрипач», обнадеженный обещаниями графа Ранцау похлопотать о назначении ему писательской стипендии, 25 ноября Андерсен с некоторым скепсисом пишет Хенриетте Ханк, что Ранцау очень уж напоминает ему графа из его романа (опекуна Наоми) и что стипендия в любом случае не решит его материальных проблем:
«Допустим, что я получал бы столько же, сколько профессора Хойн и Херц, по 400 ригсдалеров в год. Какое невообразимое счастье! Тем не менее меня такой заработок не осчастливил бы, мне требуется 1000, чтобы я мог только влюбиться, и 1500, чтобы жениться, и к тому времени, когда это полуневозможное произойдет, девушку у меня уведут, а я так и останусь старым, высушенным холостяком».
Пессимизм этих строк еще иронически наигран, более серьезный подход к этой же теме звучит в доверительном тоне письма Хенриетте Ханк, посланного ей 1 декабря 1837 года, в момент, когда Андерсен уже начинал пожинать плоды настоящего литературного успеха:
«Вы пишете, что я, конечно, не стану таиться от Вас, если сделаюсь женихом. Конечно нет! У меня, Господи Боже мой, и в мыслях такого нет! В городе, по свойственной людям манере заниматься людьми известными, меня женят то на одной, то на другой особе, но уверяю Вас, я не помышляю о них и вообще о браке. На столько-то у меня ума хватит, чтобы не делать неразумного шага. И дай мне Бог всегда рассуждать так же здраво! Я едва обеспечил себе сносное существование и не имею видов на будущее. А между тем жене моей понадобилась бы такая же обстановка, к какой она привыкла в родительском доме, — так как мне жениться? Я так и умру одиноким, как мой бедный Кристиан из романа. Не думайте, что я преувеличиваю, сгущаю краски. Нет, я, как сестре, чистосердечно открываю Вам свою душу. Да, будь я богат и имей надежду зарабатывать в год тысячу-другую, я бы влюбился! Здесь есть одна девушка, прекрасная, умная, добрая, милая, принадлежащая к одному из интеллигентнейших семейств города. Но у меня нет состояния, и я — даже не влюбляюсь»[214].
Говоря о девушке, Андерсен, скорее всего, имеет в виду шестнадцатилетнюю Софи Эрстед, дочь своего ученого друга, которую знал еще маленькой девочкой. Вряд ли он не понимал фантастичность такого матримониального плана, в который, по сути, не верил. К тому же, как это отмечено в его дневнике, незадолго до Рождества Софи уже была помолвлена.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});