— А…
— Давай без лишних слов, — снова улыбнулся я.
Харум оглянулся, посмотрев на скучающую дочь, а потом, кивнув, смотал сверток и убрал его в ларец. Он уже было хотел сам потащить тяжеленные ящики, но я остановил торговца. Перескочив через прилавок, я улыбнулся ожившей девушке, а потом легко подхватил первый ящик. Наверно он весил полсотни килограмм, но мне казался немного тяжелее утреннего бриза, дующего со стороны гавани Омхая. Под удивление дочери и отца, я отнес ящики на телегу, закрепив их ремешками и прикрыв очередным покрывалом, потом вскочил на козлы, отсалютовал шляпой и дернул за уздцы.
Конь, мотнув своей огромной головой, поцокал в сторону выхода с площади. Наверно, сегодня боги решили преподнести мне несколько сюрпризов, так как у самого поворота к главному проспекту Гальда, я услышал вскрик.
Там, на базаре, творилось то, что, по идее, не должно было происходить по уставу Принца. Армейские новобранцы, выпившие лишнюю пинту браги в таверне, занимались тем, чем и должны заниматься подвыпившие новобранцы. Эти юнцы, от семнадцати до двадцати годов от роду, грязно приставали к девушкам. А когда за леди заступились торговцы, и прохожие молодцы, то закипела драка. Хорошо хоть оружие никто не доставал, а то площадь залили бы кровавые ручьи. По-хорошему, я должен был щелкнуть вожжами и погнать Коня ниже по улице, но этого я так и не сделал.
Поддатых задир было четверо — стандартное число для быдловатых армейцев. Втроем они слишком быстро напиваются до состояния «в зю-зю», а вчетвером самое то.
Высокий, плотный парень с редкой бороденкой на еще нежных щеках, замахнулся рукой, закованный в латную перчатку, но так и не смог дотянуться до просто мужичка в легкой рубашке. Кто-то будто ударил по локтю этому парню и кулак со смачным чавканьем впечатался ему же в лицо, кроша зубы и разбивая губы. Задира закружился, будто балерина в танце, а потом упал, подминая под себя своего неудачливого компаньона.
Оставшиеся двое стали озираться по сторонам, в поисках неизвестного, но вскоре они согнулись под обстрелом. Недавно лежавшие яблоки на ближайшем прилавке, вдруг обернулись требушетными ядрами. Они неустанно бомбардировали парней, покрывая их незащищенные ноги и лица градом нестрашных, но очень обидных и болезненных ударов.
Вскоре четверка, голося и испуганно визжа, утирая слезы испуга и кровь, убежала в неизвестном направлении. Площадь грянула дружным смехом и среди этого океана радости, маленьким ручейком звучал легкий, неслышный смех. Будто веселился сам ветер, играясь с волосами проходящих мимо леди.
Я дернул вожжи и свернул за поворот. На дороге было свободно — многие разъехались по своим делам и проспект наконец мог облегченно вздохнуть. По пути к выезду я разминулся лишь с двумя каретами и тремя повозками. На одной из которых сидел странного вида мужик, слишком пристально смотрящий по сторонам. Наверное, я не ошибусь, если скажу, что тот бугорок, в который так удачно сложилась его рубашка в районе солнечного сплетения, на самом деле складка от знакомого мне медальона.
У самого выхода я вновь был вынужден пройти досмотр.
— Смотрю, ты не только черепицу купил, — сказал стражник, откидывая покрывала.
— Так это… бишь то бишь…
— Ой, — отмахнулся тот, задергивая полотна обратно. — Проезжай уже. Всю плешь мне проешь, мямля.
— Так ведь это, ну… э-э-эт-о-о-о…
— Езжай говорю!
Кивнув стражнику, я покинул город-крепости. Служивый был прав, я не только закупился, но и узнал все последние новости, какие не услышал бы на хуторе.
Солнце уже стояло в зените, но я вовсе не изнывал от жары, как многие путники, встретившиеся мне по дороге к хутору. После путешествия по Великим Пескам и полугода жизни на Териале, Имперское солнце казалось мне жалким намеком на настоящее зенитное светило. Вот, помню, однажды на арене был такой горячий песок, что прожигал подметки и оставлял на ступнях ожоги. В те, летние деньки, в Долине Летающих островов, если оставить маленькую, но широкую миску, на солнце, то уже спустя пол часа вы не сможете дотронуться до воды и пальцем, до того она была горячей. Здесь же, конечно, такого не было.
Жуя очередную травинку, я спокойно ехал по разбитой дороге стараясь не дать Коню сломать ноги в колдобинах. За всю жизнь на Ангадоре я слышал много рассказов о том, как путешественникам, наемникам и солдатам приходилось добивать верного, четвероного друга, которому не повезло подломиться. Зачастую это были довольно жуткие и несколько грустные истории, поэтому я был рад что не имел подобного опыта. Ну и как вы понимаете, не стремился его приобретать, поэтому ехали мы довольно медленно.
Насвистывая себе под нос нехитрую наемническую песенку, не отличающейся особым слогом или смысл, я доехал до поворота на холм. Конь поднимался тяжело, ступая степенно и осторожно. Говорят, лошади довольно глупые создания, но моя была умна как тысяча демонов. Животинка никогда не тянула телега, если она была перегружена, не позволяла себя загонять вскачь, да и вообще была довольно своенравной. Откуда она такая взялась, для меня всегда было большим секретом.
Наконец по левую руку показалось поле, на котором отдыхали мужики. Когда солнце поднимается в зенит, то в поле прекращают работы. Никто ж не хочет свалиться от теплового удара. В этот свободный от трудов час, обычно пели песни, травили байки, или подкреплялись молоком и сухими булочками. Еще иногда флиртовали с девками, приносящими молоко или колодезную воду. Вообще этот флирт, стоя обопрясь на косу, всегда казался мне немного смешным, но в то же время каким-то потусторонне волшебным. Он был не похож на то, как мы флиртовали в Академии. И уж точно не схож с тем, как во время войны, некоторые храбрецы покидали лагерь, дабы найти приключения в ближайших поселках и деревнях.
— Дядя Тим, дядя Тим! — заричали рядом.
Я вздрогнул и улыбнулся, забывая про свои немного сентиментальные размышления. Вокруг столпились хуторские дети. Им было от шести, до девяти. Совсем маленькие, им даже кроме подсобных работ «принеси-подай» и делать ничего не надо. Знают себе, бегают по окрестностям и в игры играют. И мне, увы, не посчастливилось стать для них любимой игрой.
— Чего тебе Керри? — строго спросил я у конопатой девочки.
На хуторе я всегда держал лицо кирпичом, и по большей части был немногословен и угрюм. Как вы могли понять — это добавляло если не уважения, то признания. Народ полагал что я нелюдимый, но весьма добрый человек. Так что хуторяне не опасались, если дети игрались со мной, но и не считали меня каким-то лентяем или размазней.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});