— Наш маршрут по Алданскому нагорью займёт не более двадцати дней. Непременно держи с нами связь. Остальное решим позже. После Маи я, вероятно, останусь на южном участке, а тебе придётся перебазироваться на север. Мы ещё от зимы не отогрелись, а вам, вероятно, тепло надоело.
— Ни пуха ни пера! До свидания! — звучит издалека голос Хетагурова.
Пугачёв даёт команду свёртывать лагерь. Всё приходит в движение: люди весело и шумно снимают палатки, упаковывают вещи, вьючат оленей. И судя по тому, с каким рвением все принялись за дело, можно легко заключить, как люди ждали этой желанной минуты.
Ко мне подошёл Глеб неторопливой косолапой походкой, придающей ему забавную важность.
— Ну, а мне куда? — спросил он.
— Про тебя-то, Глеб, я и забыл, выпал ты у меня из памяти, вроде как лишний, никому не нужный.
— Оставьте меня у Трофима Васильевича.
— У Пугачёва?! — удивился я. — У Глухова на рекогносцировке не ужился, а тут ведь потруднее.
— Зато денежно, — перебил он меня обрадованно, точно вдруг сделал для себя какое-то открытие.
— Рубль почуял, загорелся?
— Пусть останется, — вмешался в разговор длинный Алексей, — узнает, почём денежки. В бригаде живо из него сырость выжмут.
— Слышишь? Предупреждение серьёзное.
— Так уж и выжмут! — огрызнулся Глеб на Алексея и, повернувшись ко мне, попросил: — Пусть Трофим Васильевич зачислит.
— Пугачёв, принимай добровольца! — крикнул я, а сам так и не разгадал, что скрывалось за его решением остаться у Пугачёва. В этом подразделении он действительно узнает, почём денежки, а уж фокусничать не будет.
Уже зимою, после работы, я увидел Глеба в штабе, он получал зарплату и был в отличном настроении.
— Ну как, Глеб, насчёт сырости? — спросил я, искренне обрадованный встречей.
— Черти у Пугачёва, не ребята! — ответил он и с восторгом потряс пачкой денег.
Через час легко нагруженный караван в шестьдесят оленей, управляемый каюрами, покинул стоянку.
Мы сразу попадаем в тиски залесённого ущелья. Горы всё сильнее сжимают Утук, теснятся над его гремящим потоком. Тропка, прорубленная Пугачёвым, то падает в глубину боковых ложков, то круто взбирается вверх, цепляясь за малейшие выступы, и часто повисает над рекою.
Олени шагают осторожно, всё время прядут ушами в сторону обрывов и буквально на цыпочках обходят опасные проходы. В узких местах наш караван разбивается на мелкие связки, по три-четыре оленя.
Продвигаемся всё медленнее. Уже не кричат истомлённые погонщики, не лают собаки. Все устают, и короткие передышки не восстанавливают силы. Гнус буквально осатанел. В тайге летом даже севернее 56 градуса широты бывают дни необъяснимой, почти тропической духоты, чаще перед грозами.
Но вот откуда-то свалился ветер, он смахнул с оленей гнус, и животные пошли веселее.
В клину слияния Утука с Иваком с правой стороны скала преграждает нам путь. Тропа выводит к каменистому берегу. Оборвав свой стремительный бег, река Утук здесь разливается широким, усталым потоком.
Каюры перед бродом поправляют на оленях вьюки, подтягивают ремни, и один за другим переводят животных на противоположный берег. За ними перебираются пешеходы, последними переплывают собаки.
Нас сопровождает дождь.
Вот мы и на левом берегу, в густой лиственничной тайге. Но радоваться ещё рано, через полкилометра предстоит второй брод как раз в том месте, где грозный Утук сливается с Иваком. Тут всё бурлит, словно два заклятых врага схватились в смертельной схватке. Улукиткан встревоженно поторапливает всех к броду.
— Видишь, дождь большой, вода поднимается, олень бродить не могу! — кричит он мне и направляет караван к излучине.
При первом же взгляде на место переправы нам ясно, что в брод реку перейти уже невозможно. А резиновой лодкой Пугачёва, оставленной здесь для переброски грузов, воспользовалась Хутама, и теперь лодка находится на противоположной стороне.
Ничего не попишешь, придётся оборвать здесь свой путь, поставить палатки и ждать утра.
Грозовые тучи правятся на восток, с неба продолжает сыпаться мелкий дождь. Уже поставлены палатки, кто-то пытается разжечь костёр, по лесу разбрелись голодные олени,
Я стою над обрывом, прислонившись мокрой спиной к корявому стволу лиственницы, наблюдаю за Утуком.
С крутых берегов стекают потоки мутной дождевой воды. Река уже сменила свой праздничный бирюзовый наряд на серую рабочую спецовку. Уже задушен перекат, залиты камни, косы, прибрежные кусты.
…Всю ночь идёт дождь. Гул катится по вершинам леса. Где-то недалеко бушует ручей. Сквозь нависшие тучи медленно сочится сырое утро. Люди давно проснулись, но никто не встаёт, все знают — завтракать нечем. Пока уровень воды в Утуке не спадёт — невозможно перебраться на правый берег к лабазу за продуктами, и нам ничего не остаётся, как терпеливо ждать…
— Дежурный, почему не разжигаешь костёр? — кричит Пугачёв из своего полога.
— Буди Федьку, он ведь должен дежурить, — слышится чей-то сдержанный голос в соседней палатке.
Фёдор долго одевается, поправляет брезентовый навес, стучит лениво топором. Оживает давно затухший костёр. Лагерь наполняется людским говором. Громко зевают собаки. А небо неумолимо крапит тайгу густым мелким дождём.
Пугачёв с Трофимом быстро оделись и направились куда-то вверх по реке, не сказав никому ни слова. Видимо, сговорились и что-то затевают. Я уже хотел вылезти из полога, но ко мне пришёл гость — Улукиткан. Он долго устраивается, что-то додумывает.
— Послушай старика: не ходи Мая, худо там, шибко худо, пропадёшь, — наконец начинает он надтреснутым голосом. — Люди всегда обходили её далеко, никто не знает, какой сатана там живёт летом. Не лезь сам в капкан.
— Дорогой Улукиткан, спасибо за твою заботу, я верю тебе, что поход будет тяжёлым и опасным, но кому-то же надо обследовать эту реку. Надо же узнать, почему люди боятся её, какие препятствия там — без этого нельзя начинать работу. И уж чем других посылать, а потом болеть за них душою, лучше самому идти!
— Говорю, ни тебе, ни другому ходить туда не надо. Помни: орлу без крыльев не подняться в небо.
— Но может и так случиться, что пройдём?
— Случай слепой, как и ты.
— Я вижу, Улукиткан, ты очень озабочен этим маршрутом. Может быть, тебе тяжело туда идти, устал, хочешь домой, скажи правду.
— Да, сердце делается холодным оттого, что ты не слушаешься старика. Но я пойду, куда пошлёшь.
— Неужели уж так никто летом и не ходил по Мае?
— Ты думаешь, люди дурной, жить не хочет? Потом сам скажешь, что и я говорю, если твой язык ещё будет работать.
Старик просидел ещё с минуту и молча покинул полог.
Знаю, Улукиткан никогда не склонен что-либо преувеличивать, и это заставляет меня крепко задуматься над тем, как лучше осуществить маршрут. А о том — идти туда или нет — теперь уже не может быть и речи — решение принято.
Я выхожу на берег умыться и не узнаю реки: могучий поток мутной воды, как хищный зверь, крадётся по дну глубокого ущелья. Плывёт коряжник, мусор; стучат по дну реки сбитые потоком валуны. Ни перекатов, ни береговой черты, всё приглушено, скрыто, снесено, и только гранитные утёсы на поворотах по-прежнему склоняются над рекою.
Вижу, берегом пробираются Пугачёв с Трофимом.
— Куда это вы ходили по дождю?
— Смотрели лес. Ждать неохота, когда река передурит. Улукиткан пророчит надолго дождь. Одному бы проскочить на салике[12] к лабазу, а обратно на резиновой лодке продукты привезти.
— С ума сошли! Куда же вы на плоту в этакую быстрину, снесёт чёрт знает куда и замоет!
— А что другое можно придумать? — говорит Пугачёв. — Резать оленя? Но так мы совсем без транспорта останемся, если при каждом случае будем обращаться за помощью к стаду. Конечно, плот снесёт далеко, но и нам не впервые плыть по такой воде.
— Может быть, не следует рисковать, перетерпим? — говорю я.
— Конечно, можно несколько дней поголодать, хотя бы ради профилактики, а время, его — не вернёшь.
Я чувствую, что уговаривать бесполезно: Пугачёв вошёл в роль, загорелся, и теперь уж ничто его не удержит. Вся надежда на его ловкость.
Через несколько часов салик готов. Все обитатели лагеря на берегу. Пугачёв заправляет нательную рубашку в штаны, засучивает их туго выше колен, становится на плот, упирается босыми ногами в брёвна и устремляет внимательный взгляд на реку.
— Отталкивай! — властно приказывает он.
Один ловкий удар шестом, всплеск мутной волны, и мощное течение подхватывает салик. Пугачёв держится спокойно, уверенно, даже не глянул на провожающих, будто в сотый раз отправляется от этого берега в привычное плавание. Он выводит своё плоское судёнышко на струю, изо всех сил работает шестом, но своенравная река гонит его к левобережной скале. Всё чаще в воздухе взмётывается шест, всё напряжённей поза человека, пригнувшегося к салику, всё ближе скала…